Ради тебя одной

Конечно, источники в последнее время здорово облагородили. Раньше это была просто труба, из которой под сильным напором била горяченная минеральная вода. Она вылетала с температурой более семидесяти градусов, и в ближней зоне могли купаться только наиболее термоустойчивые граждане. Да и у тех кожа становилась красной, как у вареных раков.

Далее излишек воды из первой образовавшейся «ванны» скатывался во вторую, пониже уровнем. Температура в ней была уже гораздо более приемлемой: градусов сорок пять – пятьдесят. И наконец, в третьей ванне вода была немногим теплее, чем в обычном городском бассейне. Из третьей ванны минералка стекала по почти отвесному берегу прямо в озеро Дивное. Туда же ныряли в поисках острых ощущений местные экстремалы. После плюс семидесяти вода в зимнем уральском озере – пусть в районе источников и незамерзающем – была реально бодрящей.

Глинский вздохнул. Конечно, в те времена «ванны» были корявенькие, из природного камня, со скользкими глиняными «берегами». Здания бальнеолечебницы и гостиницы, где они сейчас остановились, не было и в помине. Равно как ресторана и маленького, но оснащенного всей оргтехникой и средствами связи бизнес-центра. Зато сосны, сейчас стоявшие метрах в ста от ванн, тогда подступали вплотную. А народу почти не было: когда наезжали зимой, часто оказывались в одиночестве. И самое главное – тогда с ним была Лена.

Николай Мефодьевич вдруг так явственно ощутил ее рядом, что аж застонал. «Господи боже мой, когда же кончится эта мука?» Отец Всеволод, зная его беду, часто говорил о смирении. И еще о непонятности – но высшей логичности! – божественного Провидения. От бесед с отцом Всеволодом, хоть и были они одного возраста (а может, Глинский даже постарше), становилось легче.

Однако стоило ему вспомнить что-нибудь частное, чувственное – не поцелуи даже или ночные утехи, доставлявшие им необыкновенную радость, а простой взгляд на нее, или прикосновение ладоней во время прогулки, или взгляд в зеркальце, когда Лена с Вадькой на руках дремала на заднем сиденье «Запорожца», – и боль становилась невыносимой. Почти такой же, как тогда, когда он, зайдя в дом на минутку – собирались в театр, услышал плач и причитания вызванной Кузьминым соседки. Он сразу понял: случилось что-то ужасное, чего уже никогда не изменить. Лена или Вадька. И – Глинский сам себе боялся в этом признаться – случись этот ужасный выбор, он, наверное, оставил бы Лену. Потому что Лена была для него всем. Вадька – его любимый, его единственный – был сыном Лены.

Нет, обо всем этом невозможно даже думать. Он открыл бутылку виски – редкую, точнее, эксклюзивную, подаренную ему Кузьмой по случаю победного объединения завода и комбината. Налил себе полстакана и, не ощущая вкуса, выпил: все равно машину поведет Кузьма. Тут же поймал себя на мысли, что в последнее время довольно часто покидает область угнетающих размышлений с помощью такого распространенного способа. И так же для себя традиционно принял мгновенное решение: до Нового года – ни рюмки. Николай Мефодьевич знал, что этот стихийно родившийся и никем не зарегистрированный зарок будет выполнен свято, как и все прочие данные им зароки. Да только от болезненных воспоминаний силой воли не защититься…

Глинский выглянул в окно. Ничего, конечно, не увидел, но высокий Вадькин голос различил хорошо. Наверное, опять играют с Кузьмой в подобие водного поло. Кузьма, когда дорвется до воды, становится как маленький – непонятно, кто из них с Вадимкой старше.

Сколько же лет они вместе? Глинский задумался: отца в очередной раз посадили, когда он перешел в шестой класс. Попав в детдом, крепкий духом и телом Николай легко прошел не по-детски жестокую процедуру «прописки». Сам никогда не нападавший первым – младший Глинский заповеди отца усвоил четко, – он не стеснялся дать отпор любому пытавшемуся его унизить. А когда сумел быстро подняться в детдомовской иерархии, даже попытался очеловечить быт, до этого сильно смахивавший на тюремный.

В частности, он взбунтовался против ритуала «опущения» слабых. И что самое удивительное, добился его искоренения. В силу малого возраста – детей здесь держали максимум до двенадцати-тринадцати лет (в поселке не было даже школы-восьмилетки) – «опускали» у них еще не тюремным путем, превращая в пассивных гомосексуалистов, а постоянными унижениями и побоями.