Ради усмирения страстей

Рухама приехала в город за шелковыми шапочками, на которые они с Ципи – подругой и верной помощницей – нашивают волосы. Газетный киоск на углу Двадцать третьей и Шестой – удобно для ее поставщика и в то же время достаточно далеко от Ройял-Хиллз – она специально так выбрала, чтобы никого из знакомых не встретить. Она листает журналы, встав между киоском Джамаля и мусорным баком на углу. За право листать она платит – заставляет Джамаля принять скомканную купюру, которую просто бросает на прилавок, когда приходят свежие номера. Она считает, это справедливо. Потому что, если бы можно было, она бы забрала их домой, а здесь она знает: если вдруг в толпе мелькнет знакомое лицо, она бросит журналы в корзину и смешается с пешеходами на переходе, где только зажжется светофор – справа или слева, – туда и кинется.

Пока что знакомых не видно. Просмотрев все журналы, она засовывает их обратно, каждый в свое место на стенде. И ничего им не сделалось.

Ципи спускается в мастерскую с коробкой кос.

– Новые волосы пришли, – говорит она и ставит экспресс-посылку на сортировочный стол.

Рухама три раза сплевывает от сглаза. Каждый раз, когда из Восточной Европы приходит посылка с косами, за ней встают страшные тени. Ципи пьет свой чай. Рухама берет бритвенное лезвие, быстро делает три надреза на шуршащей упаковочной ленте, и коробка раскрывается.

Рухама вынимает одну косу, проводит по пушистому срезу большим пальцем, проверяет волоски на упругость. Как кисть живописца. Хорошая, густая. Подносит к свету уточнить цвет. Они с Ципи никогда не называют цвета их обычными бесполезными названиями. Научены горьким опытом, помнят тот огненно-рыжий парик, над которым корпели два месяца, а заказчик увидел его и как заорет: «И это, по-вашему, рыжий?!» – прямо криком кричал. Они подошли, пригляделись, посветили лампой. Рыжий, какой же еще? Но им был урок. На свете больше миллиона оттенков золотисто-каштанового, два миллиона того, что подразумевается под словом «шатен». Так что теперь они прибегают к сравнениям: «Темнее или светлее, чем пумперникель?[39]»; «Черный, как типографский шрифт? Или как черные тараканы в черной чернильнице?»

Оценив косу, Рухама откладывает ее в угол широкого сортировочного стола. Она послужит началом их новой палитры, разнообразной по цвету, длине, кудрявости.

Ципи, отставив кружку, сует руку в коробку.

– Ложки из сырой древесины, – говорит она, показывая то, что выбрала.

И действительно, цвет именно такой. Рухама всегда поражалась, до чего точно она определяет.

Ципи принимается расплетать косу, пропускает волосы сквозь пальцы, зарывается в них лицом. Вынюхивает прошлое – запах шампуня, которым женщина пользовалась, ее пота, застоялый дух сигарет, а может, дым фабричных труб от соседней фабрики. Втягивает носом воздух. Учуяла: пахнет деревенским ветром, а еще духами.

– За них много платят, – говорит ей Рухама.

– У кого есть выбор, оставляют волосы на полу в парикмахерской, – отвечает Ципи.

– Может, эти женщины более практичные.

– С такими-то волосами? – говорит Ципи, помахав перед Рухамой распушенным концом косы. – Они вынуждены продавать часть себя, и это только начало. Вот эта, – говорит она, снова принюхиваясь, – в обеденный перерыв на фабрике безалкогольных напитков думает о своем любовнике. Она продала волосы, чтобы оплатить его карточные долги, и гадает, где теперь ее коса и куда делся этот раздолбай.

– У меня и без того жизнь не сахар, Ципи. А ты так говоришь, словно мы снимаем скальпы с бедных сирот!

– Девочка-подросток, – говорит Ципи, – у нее есть все, что нужно для счастья. Кроме подержанного скутера, который родители отказываются ей купить, и мальчика, по которому она сохнет, а он живет далеко, за озером.

– Снова начиталась романтических историй, Ципи. Небось спрятала под кроватью очередной женский роман, не отпирайся!

Окна приемной выходят во двор-колодец. Ковер на полу, стены покрашены, а перед высокими окнами – пара удобных кресел. Еще есть высокие табуреты и стойка, а на стойке – зеркала, одно на посеребренной подставке и еще несколько самых разных карманных, которыми Рухама не очень дорожит, но заказчики пусть думают иначе.

Рухаме трудно соответствовать стандартам самого помещения. Ей вольготней в смежной мастерской, на цементном, засыпанном волосами полу.

Нава Клейн сидит в мягком кресле у окна. Ципи – на высоком табурете, ноги примостила на перекладине. Рухама стоит – это скрадывает полноту, платье ниспадает с груди, скрывает. Последние лет пять-шесть она при Наве Клейн ни разу не присела.

Вся задняя стена увешана фотографиями в рамочках: парики на пенопластовых головах. Нава указывает на один из них.

– Третий здесь, – говорит она, – это, должно быть, Авивы Зусман. – Работу Рухамы сразу отличишь, ее парики на половине местных красуются. – Это ведь Авивины волосы, я угадала?

– Давай не будем, – говорит Ципи.

Состроив гримасу, Нава переключается на Рухаму.