Ради жизни на земле

Сидели мы тогда на аэродроме Зорау северо-восточнее города Моравска-Острава. Зачастую оставались без дела. Погода стояла пасмурная, частые снегопады затрудняли ориентировку. Грунтовое покрытие аэродрома раскисло: летать с него можно было лишь в утренние часы, когда земля еще скована морозом. Однажды приказали слетать на разведку. Выскочил из домика, опробовал машину — и по газам. Засек несколько вражеских аэродромов с бетонированными взлетно-посадочными полосами и возвратился домой. Сижу в столовой: шум, гам, разговоры. Прислушался к одному. Летчик из соседнего полка рассказывает: «Поразгонял немчура по белому свету людей. Ходят, ищут родных, знакомых. Сегодня встречает меня женщина с мальчиком, говорит: сын у нее тоже летчик. Не знает, жив ли. Фамилию называет: Драченко Иван Григорьевич, потертую фотографию показывает. Посмотрели ребята на снимок: никакого сходства с нашим Иваном. Там молоденький, нос с горбинкой. Ответили, мол, есть летчик с такой фамилией, но это не он. Не похож…»

У меня сразу пересохло в горле, хочу подняться, а тело будто электросваркой приварило к скамейке.

Еле подошел к рассказчику, разволновался, слова вымолвить не могу. Он на меня смотрит, думает, не «перебрал» ли?

— Низенькая худощавая женщина? — спрашиваю.

— Да…

— И родинка над переносьем?

— Родинка? Сейчас вспомню. Да, точно: у нее родинка была.

— Товарищи! — не помня себя, закричал на всю столовую. — Так это же моя мать!..

Как ошалевший выскочил из помещения, схватил первую попавшуюся машину, обшарил все аэродромное поле, искал по дорогам, заглядывал во все дворы, спрашивал у солдат и офицеров: как в воду канула. Не нашел…

Ночами не мог уснуть, а если и глушило мимолетное забытье, то перед глазами стояли они: мама и Сергей. Стоят, зовут, тянут руки.

Говорят, беды — те же самые осколки, одному ничего, а другому как влепит в грудь. Пережил одно потрясение, другое подстерегло.

…С утра по небу плыли рыхлые белые облака. Казалось, в вышину поднялись пушистые ватные хлопья. На земле кружилась метелица. Лечу на разведку и на свободную «охоту» в район Дрездена. Параллельно приказали посмотреть переправы через Эльбу. Взвыл мотор, и самолет поглотила вьюга. Замелькали еле заметные линии дорог, перелески. Машина шла на высоте десяти-пятнадцати метров. Приходилось «перепрыгивать» через телефонные столбы, вышки, крыши домов. Такой полет, да еще длительный, особенно утомляет зрение, тем более мое. А земля несется лентой конвейера…

На аэродром заходил осторожно и все-таки немного не дотянул, так как было повреждено крыло.

На КП доложил майору Спащанскому всю обстановку разведки. Зашел в домик, где отдыхали летчики. Стал платком вытирать лицо… и вдруг командир эскадрильи Иван Голчин от меня попятился как от нечистой силы. Да как закричит:

— Братцы, смотрите, наш Иван с ума сошел!..

Если бы я посмотрел на себя со стороны, сразу бы понял: вытирая лицо, я правый глаз перевернул на сто восемьдесят градусов. Под бровью отчетливо виднелось бельмо.

— Спокойно… — мой голос дрожал, — здесь сумасшедших нет, только здоровый инвалид.

Откуда-то вынырнул полковой врач. С присущей медикам таинственностью, взял меня под руку, успокоительно запричитал:

— Не волнуйтесь… Это пройдет…

И все-таки после случившегося без медкомиссии и проверки не обошлось. Доложили командиру корпуса. Василий Георгиевич приехал с заместителем командира дивизии полковником Володиным. Тот решил сам подняться в воздух и лично проверить меня. Сделали два полета по кругу, сходили в зону. Машину пилотировал я как обычно. После посадки генерал Рязанов нагнулся к командиру полка и сказал: «Хорошо, если бы все наши летчики так владели машиной и тактикой ее применения, как этот одноглазый летчик! Пусть летает, громит фашистов».

Услышав подобный разговор, я, конечно, не мог скрыть волнения, и вместо радости на душу наплыла какая-то щемящая тяжесть, и, казалось, после всего этого я вряд ли мог бы выдержать проверку.

Но теперь мне не надо было постоянно скрывать от товарищей свой «недуг», прятать ночью протез в носовой платок, отворачиваться, чтобы согреть его между пальцами.

Но война есть война, и потрясения выбивались клином будничной работы.

В районе реки Одер немецкое командование впервые применило реактивные двухтурбинные истребители типа МЕ-262 с кощунственным названием «ласточка». Первым счет открыл в воздушном бою с МЕ-262 майор Иван Никитович Кожедуб на ЛА-7. Почин прославленного аса поддержали и другие летчики. Но машина была довольно каверзной. Как торпеда, она насквозь пробивала наши боевые порядки и, натворив бед, со свистом скрывалась. «Ласточки» нападали исподтишка, подкарауливая штурмовиков на разворотах при заходе на цель или при выходе из атаки; «не брезговали» и поврежденными машинами, идущими на посадку.

Одна пара приноровилась перехватывать штурмовиков. С задания поодиночке хоть не возвращайся. Стоит отстать — тут же собьют. Одним словом, воюют из-за угла, как воры.

Командир корпуса приказал во что бы то ни стало прекратить наглые наскоки реактивных «мессеров».