Ради жизни на земле

На развороте инструктор энергично опустил руку вниз: смотри, мол. Там лежало озеро Разлив, дальше, в стороне, в белесом мареве тонул легендарный Кронштадт.

— Запомни, — в шланге густой октавой пророкотал голос Михаила Александровича, — наш третий разворот — над шалашом Ленина.

Машина чуть снизилась. Теперь я отчетливо видел гранитный памятник. Все эмоции окрасила какая-то строгость, ответственность, возвышенность.

Тридцать пять полетов сделал я с инструктором, один контрольный — с начальником аэроклуба, и вот — разрешение на самостоятельный полет.

— Ну, а теперь полетишь с «дядей Ваней», — легко подтолкнул меня Мишин к самолету. — Максимум внимания, минимум волнения. Делай все так же, как со мной.

А ребята уже тащили «дядю Ваню» — мешок с песком в полцентнера весом, чтобы уложить на сидение инструктора.

В кабине я одни. Запустил мотор, дал газок, «прожег» от замасливания свечи, дал газ полностью и, все еще придерживая ручку управления, пошел на взлет, постепенно отдавая ручку от себя и поддерживая ее.

Лечу! В душе все поет и играет под свист ветра в расчалках плоскостей. Вот оно — чувство власти над машиной!

Я, выросший в бурьянах, бегавший до первых морозов босиком, познавший азбуку по единственному в классе букварю, священнодействую в кабине перед приборами, лампочками, стрелками, запросто справляюсь с железной птицей. Фантазия! Стоит только шевельнуть ручкой — и самолет отклоняется куда хочу.

И вот полет окончен. Все внимание посадке. Легко притираюсь колесами к земле. Подрагивают плоскости. Самолет катится по земле, замедляя свой бег.

Первым меня встречает инструктор Мишин. Жмет руку, что-то говорит. Но я его не слышу: я еще весь во власти неба.

Вскоре простые полеты по кругу были окончены. Я перекочевал в зону, приступил к отработке виражей, поворотов через крыло, петли Нестерова, боевым разворотам, спирали. Фигуры давались легко, без дополнительных усилий. И тут потянуло что-то сделать от себя.

Как-то разогнал я свою «удвашку» да так бросил ее в отвесное пикирование, что в глазах потемнело, кровь в висках заклокотала. Земля, словно гигантский шар, подпрыгнула к свистящему винту. Моментально убрал обороты, плавно выровнял машину. Откинулся назад, отдышался, виновато оглянулся вокруг.

Докладывая о выполнении задания, думал: говорить о своей проделке или нет? Только было рот открыл, а Михаил Александрович мне вопросик подбросил, чувствую, с подвохом:

— Ваня! Ты когда-нибудь целовался?

— Н-е-т, — протянул я, густо покраснев.

— Так вот учти: выбросишь еще такой фортель, крылышки сложишь и поцелуешься с землей. Вам понятно, комсомолец Драченко?

Последняя фраза была сказана стальным голосом.

Я стоял, втянув голову в плечи.

Узнал о моей проделке и дружок Евгений Мякишев. Он только и сказал:

— Тоже мне Чкалов нашелся. Авиакаши мало съел…

С Женей мы сошлись сразу, несмотря на абсолютно разные характеры. Он — выдержанный, расчетливый, спокойный, я — вихрь. Как взвинчусь! Не раз и не два Мякишев укрощал мои чрезмерные страсти, с логичной последовательностью доказывал, где я прав, а где нет.

Особенно туговато пришлось нам зимой. Форсировали налет. Руки у всех курсантов были обморожены металлом, бензином, маслами: приходилось самим быть техниками к летчиками, из кабин буквально вываливались, прокаленные насквозь холодом. Терли перчатками окостеневшие носы, бежали в помещения и, схватив порцию благодатного тепла, вновь возвращались на летное поле.

И снова гудели моторы, рассекая винтами звенящий морозный воздух, и ни одного звука ропота, жалоб, нытья не срывалось с обветренных губ ребят, которым через полгода впору пришлись и солдатская гимнастерка, и кирзовые сапоги. Поколение, чья юность опалена войной, еще и в мирное время, до наступления лихой годины, получило заряд мужества и патриотизма.

К весне 1941 года закончил учебную программу. Вскоре нас представили военным летчикам, прибывшим из авиационных школ.

Мной занялся майор Соловьев. Сначала слетал с ним в зону. Проверяли технику пилотирования, После обстоятельного разбора полета майор сразу задал вопрос:

— Сколько вам лет?

— Девятнадцать.

— Военным летчиком хотите быть?

— Да! Истребителем…

Наступила пауза. Затем проверяющий улыбнулся, продолжил:

— Ну, а если не истребителем? Хотя у нас есть и такие машины.

Майор мне так убедительно рассказал о других, более тяжелых самолетах, на которых совершаются подвиги, что я, не задумываясь, дал свое согласие «учиться не на истребителя».

Через несколько дней наша ленинградская группа ребят стояла на перроне Московского вокзала в ожидании тамбовского поезда. Меня провожал отец. Он тяжело опирался на суковатую палку, положив на плечо тяжелую мозолистую руку. Наказ его звучал строго: «Чтоб не упрекнули ни в пиру, ни в миру». Уходя, протянул пачку папирос «Красная звезда», которые я сразу раздал своим товарищам. Это была наша последняя встреча.

Поезд набирал скорость, покачивался на стыках, унося нас в новую жизнь. А у меня из головы не выходили отцовские слова: «Трудно вам будет, хлопцы, ох и трудно. Война на подходе…»