Радикальный Субъект и его дубль

Здесь, безусловно, согласно всем традиционным комментаторам, речь идет о Левиафане, звере, выходящем из моря. Это — атлантическая реальность, которая надвигается на нас в последние времена. Любопытно описание этого зверя. Оно полностью воспроизводит символику пророческого сна Навуходоносора, истрактованную пророком Даниилом относительно судьбы государств в последние времена. Лев (золото), медведь (серебро) и рысь (медь) — это символы трех изначальных царств — Вавилонского, Персидского и Греческого. А четвертое (железное) — Римское (по толкованию Ипполита Римского).[19]

Мы видим, что морской зверь, зверь из бездны, Левиафан, который и так уже был нами опознан как родственник Лилит и Самаэль, здесь описан в сочетании с атрибутикой государственных образований, царств, империй.

Безусловно, «The Benevolent Empire», «империя добра», о которой говорит теоретик американских неоконсерваторов Роберт Кэйган, является в историческом толковании воплощением, фиксацией именно этой левиафанической реальности. Но если бы в Апокалипсисе всё заканчивалось только этим, то можно было бы вздохнуть с облегчением и сказать: «Вот, действительно, — страшная вещь, — на нас надвигается Левиафан». Мы помним, что его уготовили как блюдо для праведников, и победа над Левиафаном со стороны трансцендентного начала вписана в мировую историю, тем более что Енох появляется здесь же, в контексте Апокалипсиса, как свидетель Апокалипсиса, который снова приходит в мир, обличать вместе с Илией Пророком антихриста и его власть.

Но здесь речь идет о двух зверях, о которых мы говорили прежде. И в последние времена (симметрично картинам начала Творения, пятому дню) они появляются снова. Первый раз они появились еще до сотворения Адама, а в самый последний момент мы опять видим Еноха в качестве свидетеля, который вместе с Илией приходит судить, обличать антихриста и принять смерть от него.

Вся проблематика нашей лекции станет особенно острой, если мы обратимся к еще одному отрывку из Апокалипсиса:

«И увидел я другого зверя, выходящего из земли; он имел два рога, подобные агнчим, и говорил, как дракон. Он действует пред ним со всею властью первого зверя, и заставляет всю землю и живущих на ней поклоняться первому зверю, у которого смертельная рана исцелела». Помимо прочего он накладывает всем «начертание на правую руку их или на чело их, чтобы никому нельзя [было] ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его. Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, — речь идет о звере земном, — ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть».

В этот парадоксальный эсхатологический момент опять выходят на первый план два зверя, «бехема» — «бехемот», и картина становится еще более зловещей. Если «бехемот», будучи «начатком пути Господня», и есть этот просветленный Енох, солнечное начало Традиции, возможность вечного посвящения, даже тогда, когда посвящение запрещено, о чем свидетельствует возврат Еноха в рай с помощью хитрости и особого усердия, то здесь мы видим темную сторону Бегемота. И если тождество или хотя бы некая связь, ассоциация Еноха с Бегемотом верны, то, возможно, здесь и кроется тайна Еноха омраченного, на которую намекает бегунский автор.

Три апостасии

Признаться, трудно сделать дальше какой-то вывод, поскольку ситуация дошла до некой критической метафизической и интеллектуальной точки. Конечно, для старообрядцев здесь проблемы никакой нет. Они говорят: мы знаем три апостасии.

Во-первых, апостасию Рима, когда Запад отпал от Византии, короновал псевдо-императора Шарлеманя, пока, наконец, сам Папа Римский не стал антихристом (а еретицы-католики жрут бобров Великим Постом). Они отступили, и история, по сути дела, в той части света кончилась, там один Левиафан и остался.

На втором этапе, — говорят старообрядцы, — было падение самих греков, крах Византии – как воздаяние за богомерзкую Флорентийскую унию с католиками (продуктами первой апостасии). Сюда же ко второму этапу относится и отпадение украинских униатов (за что их русские и православные украинцы их возненавидели).

И наконец, третьей апостасией для старообрядцев были никоновские реформы, Собор 1666–1667 гг., когда Московское царство, бывшее столпом спасения, «Енохом освещенным», свидетелем и последним бастионом веры и истины, пало перед лицом уже «никонианских униатов» и тех, кто пошел в том же самом направлении. И вот тогда-то российская государственность, Святая Русь превратилась в Еноха омраченного, ставшего «лжепророком».