Радищев

«О, если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы свои! что бы тем потеряло государство? Скоро бы из среды их исторгнулися великие мужи для заступления избитого племени; но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишены. Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую; я зрю сквозь целое столетие…»

Станция Завидово. Лошади были уже впряжены в кибитку, как вдруг на улице поднялся невообразимый шум и суета. Солдат в гренадерской шапке, с плетью в руке требовал лошадей для проезжего вельможи.

«Его превосходительству с честною его фамилией потребно пятьдесят лошадей, а у нас только тридцать налицо, другие в разгоне!» — оправдывался староста. — «Роди, старый чорт! А не будет лошадей, то я тебя изуродую». И плеть загуляла по плечам старика…

«Повозки его превосходительства запряжены были не более как в четверть часа… И поскакали они на крыльях ветра…»

«Блаженны в единовластных правлениях вельможи! Блаженны украшенные чинами и лентами! Вся природа им повинуется. Даже несмысленные скоты угождают их желаниям, и, дабы им в путешествии зевая не наскучилось, скачут они, ни жалея ни ног, ни легкого… Кто ведает из трепещущих от плети, им грозящей, что тот, во имя коего ему грозят… в душе своей он скареднейшее есть существо; что обман, вероломство, предательство, блуд, отравление, татьство [100], грабеж, убийство не больше ему стоят, как выпить стакан воды; что ланиты его никогда от стыда не краснели, разве от гнева или пощечины; что он друг всякого придворного истопника и раб едва-едва при дворе нечто значащего…»

Поющие слепцы. Рисунок И. Ерменева

В Клину, на земле у постоялого двора, сидел слепой старик, окруженный толпой ребятишек и молодых парней. Он пел старинное, трогательно-наивное сказание об «Алексее божьем человеке».

«— Как было во городе во Риме, там жил да был Евфимиам князь…»

В молчании слушали собравшиеся трогательную историю, и у многих по лицу текли слезы.

Растроганный путешественник протянул слепому певцу рубль, но тот смиренно отказался от него. «Возьми его назад, добрый господин, и ты и я с твоим рублем можем сделать вора…» Но с благодарностью принял он из рук крестьянки кусок пирога.

Простая и ясная мудрость, смирение и незлобивость старика глубоко взволновали путешественника.

Как ни торопился он поскорее добраться до цели своей поездки, голод заставил его остановиться в деревне Пешки и, зайдя в избу, пообедать куском жареной говядины, взятой с собой в дорогу. Потом он налил себе чашку кофе и «услаждал прихотливость… плодами пота несчастных африканских невольников», то-есть пил кофе с сахаром.

Месившая квашню хозяйка подослала к нему маленького мальчика — попросить кусочек «боярского кушанья».

«— Почему боярское?» — спросил путешественник, отдавая ребенку остаток сахара: «— Неужели и ты его употреблять не можешь?»

«— Потому и боярское, что нам купить его не на что, и бояре его употребляют для того, что не сами достают деньги. Правда, что и бурмистр[101] наш, когда ездит к Москве, то его покупает, но также на наши слезы».

«— Разве ты думаешь, что тот, кто употребляет сахар, заставляет вас плакать?»

«— Не все, но все господа дворяне. Не слезы ли ты крестьян своих пьешь, когда они едят такой же хлеб, как и мы?»

И она показала на тесто, которое месила в квашне. Оно состояло из трех четвертей мякины и одной части несеяной муки…

С грустью осматривал путешественник убогую обстановку крестьянской избы, словно впервые увидел ее…

Потолок и стены, до половины покрытые сажей, пол весь в щелях, на вершок заросший грязью, печь без трубы, наполняющая утром и вечером избу дымом, окна, затянутые пузырем. Два-три горшка, деревянная чашка и кружка, стол, рубленный топором, корыто для свиней и телят, которые спят тут же, в избе, кадка с квасом… И на обитателях этой избы — посконные рубахи, обувь, «данная природой», то-есть огрубелая кожа босых ног…

«Вот в чем почитается, по справедливости, источник государственного избытка, силы, могущества… Тут видна алчность дворянства, грабеж, мучительство наше и беззащитное нищеты состояние. — Звери алчные, пиявицы ненасытные, что крестьянину мы оставляем? то, чего отнять не можем, — воздух!.. Се жребий заклепанного во узы, се жребий, заключенного в смрадной темнице, се жребий вола во ярме…»

«Путешествие» начато песней ямщика. Заканчивается оно прочувствованным «Словом о Ломоносове», в котором гордо и сильно звучит восхваление русского языка — «слова российского племени».

«Не камень со иссечением имени твоего пренесет славу твою в будущие столетия, — восклицает Радищев, обращаясь к Ломоносову. — Слово твое, живущее присно и во веки в творениях твоих, слово российского племени, тобою на языке нашем обновленное, прелетит во устах народных за необозримый горизонт столетий… Доколе слово российское ударять будет слух, ты жив будешь и не умрешь…»