Радищев

Продолжая национальную традицию, Радищев, создавая произведения, посвященные насущным вопросам русской общественной политической жизни и прежде всего делу русской революции, воевал с модным течением нового буржуазного искусства—сентиментализмом и, в частности, с Руссо. Историческая зоркость Радищева, предопределившая необходимость защиты русской литературы от чуждых ей влияний, поразительна. В 90-е годы, в пору жестокой расправы над передовыми русскими писателями—Радищевым, Новиковым, Фонвизиным и Крыловым—восторжествует это новомодное влияние, создав целое направление так называемого дворянского сентиментализма, возглавленного Карамзиным. Но труд Радищева не пропал даром: Пушкин в своей борьбе со школой Карамзина — Жуковского с благодарностью обратится к творчеству Радищева, станет опираться на его опыт в создании эстетики русского критического реализма.

Восьмидесятые годы, годы интенсивной творческой работы Радищева, явились периодом мощного развития русской демократической культуры. «В каждой национальной культуре,—учит Ленин,—есть, хотя бы не развитые, элементы демократической и социалистической культуры, ибо, в каждой нации есть трудящаяся и эксплуатируемая масса, условия жизни которой неизбежно порождают идеологию демократическую и социалистическую»¹². Элементы демократической культуры, предшествовавшей Радищеву, в многогранной его деятельности (писатель, политик, философ, экономист, поэт, государствовед, историк) получили свое новое мощное развитие. Творческое наследие Радищева, все проникнутое страстной защитой интересов народа, воспитывавшее ненависть к самодержавию и дворянам-крепостникам, подчиненное одной цели—революционному обновлению страдающей в рабстве Родины,—противостояло враждебной ему дворянской и буржуазной культуре.

«Но в каждой нации есть также культура буржуазная (а в большинстве еще черносотенная и клерикальная)—притом не в виде только «элементов», а в виде господствующей культуры»¹³. Вот почему на каждом произведении Радищева лежит печать полемичности, вот почему они проникнуты духом нетерпимости ко всему строю крепостников и собственников. Радищев открыто воевал с тем, что мешало делу освобождения крестьян, что было чуждо народу, мужественно отрицая господствующую культуру. Дворянство и самодержавие, а позже буржуазия отлично понимали это и потому с таким ожесточением бо-родись с ним, с его книгами, даже с памятью о нем—ибо законно видели в нем своего непримиримого врага.

Первым произведением, написанным Радищевым после долгого перерыва, явилось «Слово о Ломоносове», над которым он начал работать в 1780 году. «Слово»—важнейший этап в творчестве Радищева. Оно всем строем своим, манерой, стилем органически связано с «Дневником одной недели» и в то же время открыто обнажает смысл идейного разрыва с этим первым произведением, рождение новой эстетики.

Радищев, словно нарочно, сближает эти два своих произведения для того, чтобы ярче было видно то новое, что в корне отличает их друг от друга. В «Дневнике» есть глава «Четверток», рассказывающая о посещении героем кладбища. В известных Радищеву образцах европейского сентиментализма кладбищенская тема—важнейшая. В многочисленных произведениях кладбище рассматривается как место вечного успокоения, смерть трактуется как избавительница от страданий, которые несет человеку враждебная действительность. «Уединенный» человек сентиментализма, думая о смерти, раскрывал все неповторимое богатство своей индивидуальности. Он терзал себя и наслаждался мукой и в этой «мучительной радости» обретал высшую жизнь. И Радищев заставил своего «несчастного» посетить кладбище. «На месте сем, где царствует вечное молчание, где разум затей больше не имеет, ни душа желаний, поучимся заранее взирать на скончание дней наших равнодушно... Приучим заранее зрение наше к тленности и разрушению, воззрим на смерть,—несчастный хлад объемлет мои члены, взоры тупеют. Се конец страданию». Так, будто послушный ученик, вел себя герой «Дневника». Но дальше вторгался Радищев, протестующий против условных и нелепых для живого человека чувств и страданий. «Мне умирать?»— восклицает возмущенный герой и тут же останавливает себя в своем протесте против навязанной догмы—нс ты ли хотел приучать себя заблаговременно к кончине? Но следующая фраза героя свидетельствует о полном разрыве его с противными человеческой природе переживаниями: «Мне умирать? Мне, когда тысячи побуждений существуют, чтобы желать жизни!.. Мне желать смерти? Нет, обманчивое чувствие, ты лжешь, я жить хочу, я счастлив!»