Радиус взрыва неизвестен

Он вспыхнул, как костер на ветру, что было не мудрено при его рыжих волосах и способности краснеть по пустякам, и снова ухватил ее за руку. Но сделал он это чересчур грубо: девушка молча выдернула свою руку. Зато когда они уселись рядом на солнечной скамейке, счастье вернулось к нему полной мерой.

Федор никогда еще не чувствовал себя столь красноречивым. В течение нескольких минут он успел сообщить Виоле все, что знал об Ивиковых журавлях, рассказать о себе, начиная с самого детства и кончая тем, как еще мальчишкой решил стать только журналистом и никем иным, и о своем первом самостоятельном шаге на этом поприще. Единственно, на что у него не хватило времени, это спросить у девушки, кто она такая, чем занимается, кто ее друзья. Впрочем, ему больше всего хотелось заинтересовать ее собственной персоной… И как будто не без успеха.

И когда она вдруг, взглянув на часики, вскочила с досадливым вздохом:

— Господи, я опаздываю в театр! — Чащин был убежден, что он уже поймал жар-птицу.

— Позвольте мне проводить вас! — воскликнул он, торопливо поднявшись.

Он готов был сейчас бежать за ней хоть на Северный полюс, не то что до театра. Ничего, в будущем он, несомненно, последует за нею и на Северный полюс, а сейчас прекрасно и то, что можно еще долго (целых пятнадцать минут по крайней мере) не расставаться с нею.

— Я подожду вас в подъезде, — предупредительно сказал он.

— Зачем же? — удивилась она. — Поднимитесь к нам. Это ненадолго.

Он не сказал, что готов остаться с нею навсегда — все это будет сказано потом, — но просиял, как будто его спрыснули живой водой, и, торжествуя, вошел с Виолой в подъезд. В этом было свое ни с чем не сравнимое удовольствие: идти и видеть взгляды Бестии Ивановны, мгновенно проснувшейся от своего векового сна, швейцара, горничных. Жаль, что его не видел в эту минуту Гущин. Впрочем, нет, Гущин, по своей бестактности, несомненно, привязался бы к ним и испортил всю прелесть этого неожиданного свидания.

Они медленно поднимались по лестнице, и Чащин воображал, как будет подниматься по этой лестнице ежедневно и как крохотная ручка Виолы будет лежать на его твердой руке, — в эту минуту ему захотелось, чтобы плечи его были пошире, руки посильнее, волосы потемнее, — все-таки быть рыжим не очень хорошо. Словом, ему захотелось стать красивее. Рядом с такой девушкой каждому захочется выглядеть красивым.

Виола открыла дверь номера своим ключом и милостиво кивнула: «Заходите!» Чащин оглядел переднюю этого большого и дорогого номера. В прихожей висело мужское летнее пальто, по-видимому отца Виолы. На подзеркальнике лежала дамская шляпа, вероятно Виолина. Виола сбросила пальто не глядя; должно быть, оно всегда попадало прямо в руки провожатого. Чащин похвалил себя за то, что успел подхватить его. Он повесил и свое пальто и прошел вслед за Виолой в комнату.

— Познакомься, папа. Это мой приятель Федя Чащин, знаменитый журналист, — сказала Виола.

В ответ послышалось какое-то рычание. Чащин поднял глаза — и окаменел. Перед ним сидел Трофим Семенович Сердюк. Сердюк задыхался и багровел на глазах, шепча что-то бессвязное. Рука его указывала на дверь. Наконец он что-то выговорил, похожее на: «Во-о-он мер-за-за…» Чащин не дослушал. Не взглянув на Виолу, он ринулся из комнаты. И в прихожей и даже в коридоре ему все еще слышалось рычание разъяренного льва.

7

Гущина дома не было. Он, видно, задержался в фотолаборатории, добиваясь полного несходства своих снимков с натурой.

Все еще дрожа от негодования на Сердюка, так свирепо выгнавшего его, и на себя, так позорно бежавшего, Чащин долго сидел за столом.

Чистые листы бумаги вызвали в нем нечто вроде отвращения. Воспоминание о позорном бегстве бросало в дрожь. Постороннему свидетелю он показался бы похожим на грузовик, в котором разогревают мотор, — так его трясло.

Но все это время Чащин помнил, что если он не напишет свою статью, то никто другой не вскроет недостатки мельничного треста. Письмо Стороженко не трудно спрятать в архив, отписавшись краткой резолюцией: меры приняты. Но в руках Чащина оно станет обвинительным актом! Надо только собраться с силами, успокоиться, откинуть все личное, вплоть до неприязни к товарищу Сердюку и вплоть до нежности к его дочери. А он не мог не признаться, что напрочь отделил дочь от отца. И — вот парадокс! — чем отрицательнее он относится к Трофиму Семеновичу, тем большую нежность испытывает к Виоле. Сначала ему показалось, что это изысканное имя находится в полном несоответствии с отчеством: Виолетта Трофимовна! Он даже засмеялся, произнеся это сочетание вслух, но потом ему пришла в голову неожиданная мысль о том, что Виола, в сущности, не виновата в выборе имени. Несомненно, сам товарищ Сердюк выбирал это имя, и, как во всем, и тут ему не хватило ни ума, ни юмора, чтобы сопоставить имя, выбранное для дочери, со своим. Виолетта Трофимовна!

Чащин тут же решил про себя, что, когда женится на Виоле, то уговорит ее переменить имя на Варю. Виола и сама понимает, что сочетание, избранное отцом, смешно, потому она и не называет отчества.