Радиус взрыва неизвестен

— А ты прочти, прочти, — холодно сказал Трофим Семенович. — Газета висит на углу Скобелевского. Все читают, и ты прочти! Да позвони Бестии Ивановне, чтобы она выписала тебе счет на номер. Там с тебя одна тысяча девятьсот четыре рубля причитается за последние двадцать восемь дней. «Люкс» — он денег стоит!

Он послушал, как трубка упала на рычаг, и рассмеялся. Должно быть, супруга директора теперь тащит мужу валерьянку. Так ему и надо — не злорадствуй!

Во всяком случае, этот разговор вдохнул жизнь в разбитое тело Трофима Семеновича. Он нетерпеливо набрал другой номер.

— Позовите Коночкина! — грубо сказал он, услышав голос содержательницы частной свинофермы.

И столько власти было в его голосе, что та и не подумала спрашивать, кто да что. Коночкин мгновенно оказался у аппарата.

— Слушай, Иван Иванович, — все так же грубо и властно заговорил Сердюк, — пожар надо тушить!

— А я не бранд-майор! — не менее грубо парировал Коночкин.

— А кто же ты тогда? Ведь ты жених Виолы? К кому же мне постучаться, как не к тебе? Ты же этого щелкопера до газетного листа допустил.

— У меня с вашей Виолой ничего общего нет, Трофим Семенович, — холодно сказал Коночкин. — Вы лучше спросите ее, почему она пошла на практику в Камыш-Бурун? Разве я не мог устроить ее на любой дизель-электроход экспрессной линии? А она к этому Чащину побежала. Вот вы с ним теперь и цацкайтесь!

Тут трубка упала на рычаг, и Трофим Семенович вдруг почувствовал дурноту. Дрожащей рукой он налил в рюмку коньяку и выпил залпом. Одно дело, когда ты сам говоришь грубо, это необходимо, чтобы другие чувствовали твою власть, но когда грубо говорят с тобой, тогда земля под ногами начинает покачиваться и ты сразу понимаешь, что она всего-навсего не очень устойчивый шар.

— Какой подлец! — от души сказал Трофим Семенович и лег на диван.

Увы, он и сам понимал, что Коночкину его ругательство — тьфу! Но как же велика беда, если даже этот выползень отказывается от его дочери! «Да, а что он сказал насчет ее поездки? К Чащину? Что?» — тут Трофим Семенович охнул и тихонько заскулил, как побитая собака.

21

Виола узнала о появлении статьи Чащина из радиопередачи «По страницам областных газет». Обычно она включала трансляцию на все громкоговорители судна, но тут, услышав фамилию отца и, следовательно, собственную, вдруг выключила приемник. Однако, сделав чрезвычайное усилие воли, мгновение спустя она вновь включила передачу, стараясь не думать о том, что говорят сейчас матросы и рыбаки.

Приемник вещал равнодушным голосом, и фамилия отца склонялась в каждой фразе. И зачем только им понадобилось передавать эту проклятую статью целиком?

Сейнер шел на новый квадрат, матросы и рыбаки отдыхали, и, конечно, все слышали передачу. Виола боялась взглянуть на себя в зеркальце, привинченное к стене каюты; ей казалось, что лицо ее горит. Только бы никто не вошел к ней, пока она хоть немного успокоится!

Но вот ее мучения кончились, другой равнодушный голос пробормотал: «Передаем легкую музыку…» — и из эфира понесся вальс «Дунайские волны». Когда-то Виола любила этот вальс, но после того, как он вошел в цикл этой самой легкой музыки по радио, он ей опротивел. Впрочем, очень может быть, что сегодня ей показалась бы противной любая музыка…

Что делать?

Этот вопрос возник у нее с первым словом статьи Чащина. Оставаться здесь и встречать любопытствующие, а может быть, и недоброжелательные взгляды людей, с которыми сдружилась и которых полюбила, она не могла. Но разве в любом другом месте ее не спросят: «Сердюк? А, простите, пожалуйста, кто ваш отец?» Или еще прямее: «Вы не того ли самого Сердюка дочка?» И ей нечего будет сказать, потому что каждый подумает словами известной пословицы о яблоне и яблочке… А разубеждать их, этих самых вопрошателей, у нее нет никакого желания.

Она провела пуховкой по лицу, стирая горячую краску, но ничего не добилась, с сожалением оглядела уютную свою каюту и вышла на палубу. Ну, так и есть! Матрос у штурвала взглянул на нее так проницательно, словно хотел сказать: «Ага, попалась!» Она отвернулась и боком прошла до капитанской каюты.

Из каюты капитана слышался тот же вальс. Значит, капитан уже знал все!

— Товарищ капитан, — подчеркнуто официально начала Виола, — я прошу вас списать меня с судна!

Капитан стоял, не спуская с нее глаз. Шишковатое лицо его все в ямках и рытвинах, будто за сорок лет стояния на мостике морские волны размыли его, сделав похожим на рельефное изображение какого-нибудь уголка побережья, медленно багровело. В глазах, небесно-голубых обычно, появился темный блеск.

— Струсила! — спросил он так громко, будто вокруг свистел шторм.

Виола с ужасом подумала, что первый помощник и штурвальный, находящиеся на мостике, услышат каждое слово. С человеком, наделенным таким голосом, нельзя разговаривать по секрету.

— Но мой отец… — нерешительно сказала Виола.

— А бис ему в ребро, тому батькови! — загремел капитан. — Я з им познайомился ще тыждень. Цен батько дуже шановный, та не за всякий шан выпьешь пива жбан. За йего я пить бы не стал!

— Но ведь команда будет говорить…