Радиус взрыва неизвестен

Мне показалось, что она говорила это только для того, чтобы успокоить мужа. Затем, уже показывая на меня, вновь обратилась к неподвижно стоящему молодому человеку:

— Это наш друг. А это Герберт, тоже художник, мой институтский товарищ и ученик Александра Николаевича… — И не назвала ни одной фамилии, словно подчеркивала: отношения должны быть самыми короткими.

— Не очень он меня слушался, этот ученик, — проворчал Гордеев.

— Здравствуйте, Александр Николаевич!

Человек, названный Гербертом, поклонился Гордееву и мне, но не взглянул на нас: глаза его были прикованы к Марте.

Гордеев неопределенно сказал:

— Да, неожиданно, — и, сделав какое-то нерешительное движение, будто не знал, надо ли вообще разговаривать, спросил: — И давно вы здесь работаете, Герберт Оскарович? Мне казалось, что вы не намерены покидать Москву.

— А я сюда ненадолго, Александр Николаевич. Впрочем, прошло уже месяца полтора.

Слова у него были твердые, произносил он их отчетливо и решительно.

— А у нас непредвиденная остановка, — сказала небрежно Марта. — Собираемся в гостиницу.

— Лучшая гостиница в городе — «Бристоль», — вежливо заметил Герберт. — А поужинать советую в кафе «Балтика». Отличная кухня! К девяти вечера там бывает совсем спокойно.

Он назначал свидание! Александр Николаевич, поняв, невольно отступил назад…

Теперь Герберт внимательно рассматривал нас. Глаза у него были холодные, взгляд их словно отодвигал нас, чтобы получше разглядеть. Так смотрят в микроскоп на букашек, увеличивая фокусное расстояние. Когда фокусное расстояние, наконец, установилось, он, разглядев нас со всеми нашими приметами, усмехнулся.

— А вы не изменились, Александр Николаевич!

В голосе его прозвучало сожаление, будто он ждал именно перемен. И скорее всего не к лучшему. Потом он кивнул головой и повернулся к Марте:

— Надеюсь еще увидеть вас… — И пошел к ожидавшей его машине, подставив лицо ветру, прямой, высокий, гибкий.

Марта, словно поняв наконец, что он уходит, торопливо крикнула:

— До встречи, Герберт! — и заторопилась к вокзалу.

— Кто этот Герберт? — сердито спросил я. Почему-то мне было обидно за Александра Николаевича.

— Вы же слышали! Художник, однокашник Марты. Зовут его Герберт Оскарович Брегман. Мой ученик…

Последнее он хотел сказать с иронией, но какая жалкая получилась ирония!

— Давно он знаком с Мартой?

— Они земляки. Но познакомились только в институте. Слишком велика была разница раньше. Марта выросла в крестьянской семье, а отец Герберта в годы буржуазной республики работал в комиссионной конторе, которая спекулировала движимым и недвижимым имуществом, земельными участками, домами, предметами искусства и прочим.

— Он действительно хороший художник?

— Он любит деньги! — Тут Александру Николаевичу изменила выдержка. — Он и Марту сбивал на халтуру… Мне пришлось отказать ему от дома… — Он замолчал.

От дежурного по аэродрому я позвонил в одно из городских управлений, с которым мы сотрудничали, и сообщил о нашем нечаянном визите. На том конце провода дежурный обзванивал гостиницы, ища свободные номера. Гордеев неловко сказал:

— Лучше бы не в «Бристоль», ну его к черту! Наверно, по сотне за номер…

Я никогда не замечал у Гордеева такого недостатка, как скупость, поэтому лишь усмехнулся. И, как бывает во всякой игре с краплеными картами, а судьба, по-видимому, только такими и играет, дежурный управления вдруг бодро сказал:

— Можете ехать в «Бристоль», я договорился, два номера… Машина за вами сейчас придет.

2

Теперь, пожалуй, следует рассказать, какие причины соединили нас, довольно разных людей, в этом путешествии.

Гордеев и Марта — художники. Гордеев давно уже достиг того, что называется «положением», стал профессором, известным искусствоведом, но от живописи отошел: он руководит отличной реставрационной мастерской.

Вероятно, это естественный путь для человека рассудочного, малоэмоционального, каким казался мне Гордеев всегда. И увлечение старинным искусством, приведшее его к забвению собственного таланта, к утрате художественного «я», мне кажется закономерным. Да, Гордеев уже давно не выставляет своих картин, свой талант он отдает чужим произведениям, часто становясь всего лишь рукой давно умершего художника, чтобы дописать отвалившиеся, простреленные во время войны или слизнутые пламенем кусочки поврежденной картины, иной раз такие мелкие, будто картину истыкали иглой, иногда столь большие, что картина считается погибшей. Но в том-то и дело, что для Гордеева такая работа сродни священнодействию! Когда полууничтоженный войной или небрежностью хранителей шедевр искусства получает в его руках новую жизнь, Александр Николаевич, по-моему, испытывает даже большую гордость, чем его коллега, выставивший очередной этюд с березкой или с прудом. Ведь Александр Николаевич возрождает безусловные шедевры искусства, а кто и когда определит, является ли этюд его коллеги с березкой или с прудом тоже настоящим произведением искусства?

Даже женитьба на Марте ничего не изменила ни в творческих настроениях Гордеева, ни в нем самом.

Это, пожалуй, плохо. Во всяком случае, мне это не нравится!