Радиус взрыва неизвестен

Мысли его были весьма далеко. В эту минуту он опять бродил где-то в пространстве, меж «стояков» и «подвалов», украшенных подписью «Ф. Чащин». И чем дольше он озирал их, тем грустнее становилось на душе.

История знает множество примеров, когда человек, с вечера улегшийся спать обыкновенным гражданином, утром просыпался знаменитым. Так, например, случилось с Байроном по выходе первой песни «Чайльд Гарольда». Неужели Чащину никогда не удастся пережить этого пробуждения таланта?

В это время он поймал себя на том, что торопливо выписывает в блокнот факты и цифры, изложенные каким-то жалобщиком.

Эта способность внезапно проникнуться чувством обиды неизвестного человека и не только посочувствовать ему, но и пожелать помочь была всегда сильна в Чащине. Он даже побаивался, не вредна ли она для журналиста? Ведь профессия журналиста требует прежде всего объективной оценки событий и явлений, чтобы можно было сделать точный анализ и прийти к единственно правильному выводу. А какой же тут объективный анализ, если ты с самого начала относишься к неизвестному жалобщику пристрастно?

Между тем это обстоятельное письмо требовало немедленного вмешательства. Чащин начал перечитывать его снова.

Некий Афанасий Кузьмич Стороженко, счетовод и, судя по почерку, старик, писал о том, что в их тресте, который называется не то Мылотрест, не то Мельтрест, не то Мясотрест, — почерк негодующего счетовода был ужасен! — налицо разбухание аппарата и кумовщина между руководителями, и что без вмешательства «прессы» — так старик и написал! — толку в этом учреждении не будет. Старик просил срочно вмешаться и проверить факты, выражая в конце письма страстное желание, «если потребуется, пострадать за правду».

Чащин кончил выборку фактов из письма и пошел искать Гущина. В таком деле, которое он собирался предпринять, нужно было посоветоваться.

Слава, как известно, сама не приходит, ее надо завоевать. Человек, который начинает с того, что смиряется со своей судьбой, заранее обречен на поражение. Но Чащин не из таких! Еще с младых ногтей он начал писать в стенную газету школы, в пионерскую газету родной области, в комсомольскую газету. Он писал стихи, рассказы, очерки, фельетоны. У него в чемодане были даже неоконченная повесть и начатая пьеса. Из школы он пошел прямо на факультет журналистики, твердо уверенный в том, что это и есть его призвание! Так неужели теперь, когда он стал настоящим газетчиком, можно удовлетвориться сидением в отделе писем и сочинением подборок «без „я“, без „мы“, без природы» на пятьдесят строк? Нет, он должен убедить товарища Коночкина и своих коллег, что достоин лучшей судьбы. А Бой-Ударов? «Слабый реагаж! Придется учить!» Нет, он покажет, что может быть не только исполнителем, но и организатором! Для этого надо сделать только шаг. Решающий шаг! Вот он этот шаг и сделает… Гущин, конечно, поддержит его. Они выступят вдвоем, и либо Чащин ничего не понимает, либо он уже завтра к вечеру покорит сердце заместителя редактора!

Косясь на закрытые двери кабинета Коночкина, Чащин шмыгнул в каморку фоторепортера.

Фоторепортер брезгливо просматривал очередную серию снимков. Все стахановцы были на одно лицо, каждый стоял у своего станка, но станки были тоже на одно лицо, и Гущин никак не мог вспомнить, кого же изображает тот или другой снимок. А надо было сдать в номер портреты передовиков вагонного завода, которые как раз и находились на этой злополучной пленке.

Появление Чащина было так неожиданно, что Гущин даже вздрогнул, — не секретарь ли редакции товарищ Бой-Ударов врывается к нему за снимками? Их пора отдавать в цинкографию, а как отыскать три нужных из тридцати шести похожих? И Гущин клял себя за то, что до сих пор не удосужился изобрести какой-нибудь фотоэлемент, который записывал бы фамилии прямо на снимке. Блокнот, в котором Гущин отметил порядковые номера кадров, он по рассеянности потерял. Ехать на завод снова и переснимать портреты было поздно. А тут еще этот неудачливый приятель…

— Ну, что тебе? — довольно невежливо спросил Гущин.

— Ты только послушай, какой материал я отыскал! — восторженно возопил Чащин. — Ты только послушай! Мы идем в этот Мылотрест, или Мельтрест, или Мясотрест, производим тщательное расследование, затем даем статью на подвал. Нет, мы дадим полный стояк на три колонки на вторую полосу! — поправился он. — И вмонтируем в стояк портреты этих разгильдяев руководителей! Ты слышишь! Это же будет фурор!

— Да, да, фурор, фураж и фужер! — машинально ответил Гущин, соображая, как же ему быть со сдачей снимков.