Радиус взрыва неизвестен

Марта в два раза моложе своего мужа. Она окончила институт под его руководством. Но молодежь самонадеянна. Ей кажется, что вот она-то, молодежь, как раз и создаст шедевры искусства, каких не создали старики. Марта блеснула на дипломной выставке двумя отличными полотнами. Будь я на месте Гордеева, я бы постарался доказать ей, что талант не стареет, и написал бы что-нибудь не менее впечатляющее. А Гордеев предложил ей работу под своим руководством в реставрационной мастерской! Но ведь не у каждого просыпается талант, подобный тому, каким владел сам Гордеев, талант восстановления, талант подражания, что ли…

Я бывал у Гордеевых и дома и в мастерской. Марта, казалось мне, тяготится той скованностью, ограниченностью роли, которая так естественна для реставратора. В самом деле, широко ли разойдешься, если перед тобой драгоценное произведение старинного мастера, которое страдает обычной болезнью старых картин: трещины от неравномерного высыхания масла или лака испортили шедевр… И вам надлежит только заполнить эти трещины!

Еще не так давно считалось смертным грехом восстановление осыпавшихся участков картины. Теперь, когда разработаны легкосмываемые краски, утраченные участки заделываются. Но именно смываемыми красками! И еще пишется акт, какой именно участок тронула рука современного художника!

А у Марты сильный, крепкий мазок. Ей бы писать панно, монументальные полотна, она же возится со шприцами, электрическими рейсфедерами, акварельными кисточками…

Но это в конце концов касается только их двоих. Я мог лишь огорчаться, глядя на них и боясь, как бы не произошел нечаянный взрыв. Посоветовать что бы то ни было Гордееву я не мог. Этот холодноватый, сдержанный человек не располагал к дружеским беседам. А в каком другом случае можно коснуться души человека?

Сам я надеялся стать искусствоведом, но война разрушила все мои надежды. Виной тому оказалось как раз искусствоведческое образование. После первого же знакомства с моими офицерскими документами какой-то помначштаба фронта отправил меня в тыловую команду для проверки эвакуационных работ в зоне боев. Собственно, мне предлагалось следить за успешной эвакуацией музеев и разнообразных хранилищ, но мою команду не стеснялись направлять и на эвакуацию заводов, и на минирование мостов, и бог знает куда.

После одной из таких операций я добрался до самого начальника штаба с просьбой направить меня в действующие части. Разговор, который тогда произошел, навсегда отрезвил меня.

Начальник штаба спросил:

— Вы верите, что мы выиграем войну, хотя сейчас и откатываемся под самую Москву?

— Конечно! — совсем по-штатски, но очень яростно прокричал я.

— Как вы думаете: нужны будут народу впоследствии музеи, библиотеки, архивы, банковские ценности?

— Несомненно…

— Ну, так вот и охраняйте их! — жестко сказал начальник штаба. И уже потом, когда я уходил, еле переставляя ноги, добавил: — Ничего, товарищ майор, настанет время, когда вам придется спасать музеи в Европе!

И я спасал эти музеи в разных городах Европы до самого конца войны да еще и несколько лет после войны. Сначала я разминировал здания музеев, искал потайные гитлеровские хранилища, куда они свезли и нашвыряли навалом сокровища всей Европы, потом собирал умирающих от истощения музейных работников в Берлине, в Вене, в Будапеште, кормил их солдатским пайком, добывал топливо для обогрева промороженных музейных хранилищ и антиквариатов, наблюдал первые робкие экскурсии приверженцев искусства в послевоенные годы в разных городах Европы и, кажется, смирился со своей работой.

Я пробыл за границей два года после окончания войны. И все эти годы для меня война не кончалась. Происходили перестрелки у тайных хранилищ с теми, кто оберегал для бежавших военных преступников награбленные ими во многих странах сокровища; случались нападения злоумышленников на только что открытые музеи: в мире, где все ценности рушились, ценности искусства оставались незыблемыми, их можно было немедленно перепродать и отправить в любую западную страну… Честное слово, я был рад, когда вышел из этой затяжной войны.

Но перейти к научной деятельности мне так и не удалось. Меня направили для работы в отдел по охране государственных ценностей.

Скажем прямо, на однообразие своей жизни я не жалуюсь.

Особенно трудно было в послевоенные годы. Чем суровее жизнь, тем чаще находятся люди, которые стремятся «обойти» трудности. Естественно, что всякий «обход» сопряжен с кривыми путями. Впрочем, любители «кривых дорог» не перевелись и теперь.

Месяц тому назад меня вызвал начальник и коротко спросил, что я знаю об Эль Греко…

В нашем отделе не привыкли удивляться вопросам, каковы бы они ни были. Об Эль Греко я, к сожалению, помнил не очень много. Однако добросовестно выложил все, что знал: