Радость и страх

Машина трогается, и она еще различает второй голос, знакомый и чужой, как кто-то, о ком всегда помнил и встречаешь снова, но в другом платье. Голос тихо просит прощения. И Табите вспоминается Нэнси в день свадьбы, ее примирительный тон, который на строгий взгляд постороннего показался бы непристойным, как выставленные напоказ брачные простыни, и как по-матерински она сегодня смотрела на Паркина. Она уверена: губы, из которых звучит этот голос, не смеются только потому, что это было бы бестактно. И на следующее утро, когда Нэнси приезжает за Джеки и за своими вещами, едва может заставить себя с ней говорить.

Нэнси, отлично понимая, что ею недовольны, держится смиренно, как маленькая девочка, своровавшая варенье. Даже лицо ее и фигура точно смягчились, покруглели. Она не выставляет грудь вперед, напротив, скромно опускает плечи и смотрит на Табиту снизу вверх. - Ты на меня сердишься, бабушка, я знаю. Может, я и в самом деле дура.

Табита обрывает ее: - Хуже, чем дура, и сама это знаешь. Могу сказать одно: не надейся, что я разрешу этому человеку здесь жить, когда он спустит и свои деньги, и твои.

- Бабушка, миленькая, не беспокойся за нас, мы этого не заслужили.

- Что правда, то правда.

121

Бонсер тут как тут с утешениями: - Шлюха безмозглая, туда ей и дорога. Нам-то с тобой, Пупс, никого не нужно. Мы друг другу верим. - И поглядывает на Табиту хитро и тревожно. Сил у него прибавилось, но и подозрительности тоже. Он отказывается принимать лекарства, жалуется: - Уж эти доктора, лечить не лечат, только деньги тянут. Я же совершенно здоров. Пупс, сама видишь. Просто засиделся дома, закис. Надо развеяться.

Табита отвечает, что ему нельзя выходить, и тотчас у него рождается новое подозрение. - Этот номер не пройдет. Пупс, не надейся. У меня есть друзья. Если со мной что случится, они живо дадут знать следователю.

- Никто не пытается тебя отравить.

- И завещание я еще не составил. Не так глуп.

Он без устали хитрит, изворачивается. - Бедная моя Пупси, плохо я себя вел последнее время, а все из-за тебя. Совсем затюкала старого Дика, будто он уж и не человек, а ему это знаешь как обидно. Но теперь она пожалеет старичка, поднесет ему еще рюмочку.

- Дик, будь же благоразумен. Не могу я допустить, чтобы ты убивал себя.

- Пупси, ты таки разобьешь мое сердце. Впрочем, ты всегда со мной жестоко обращалась.

- Не говори глупости. Дик. Никакие мои слова на тебя не действуют. Что тебе нужно в городе - виски или Ирен?

- Ирен? Эта стерва? Да она меня чуть на уморила.

- Вот тут ты прав.

- Конечно, прав. И ты права. - Он протягивает к ней длинную руку и заставляет сесть на постель. - Ну хоть наперсточек, хоть полтора. Тогда я буду умник, и усну, и завтра не буду проситься из дому.

Табита сидит, не пытаясь высвободиться, думает сердито: "Опять он что-то замышляет", но вдруг ловит на себе его взгляд из-под набрякших век, и в этом взгляде столько наивной, чисто детской хитрости, что она не может удержаться от смеха. - Дик, не проси, хватит с тебя.

А он тоже смеется. - Пупси у нас умная, ее не проведешь. Чертенок, да и только.

- Дик, милый, надо потерпеть.

- Умница ты моя. - Он ее целует. - Ты меня до слез растрогала. - Он и правда плачет, но голос стал вкрадчивым. - Одни мы с тобой остались. Пупс, и надо нам друг за друга держаться, верно? Больше-то до нас никому нет дела. Возьми хоть Нэнси. Она только того и ждет, когда мы умрем и все достанется ей. Забудь ее, Пупси, забудь ты весь этот сброд. Нас-то с тобой двое, верно? И этот милый старый дом у нас есть, а все благодаря тебе. Лучшего жилища нам и желать нечего.

Табита смеется. - А только что рвался вон из этого милого старого дома. - Но смех расслабил ее, она не в силах еще и еще уличать его во лжи. И тепло его большой руки, прикрывшей чуть не половину ее худенькой груди, проникает в нее волной плотской радости, напоминает о счастье, которое она знала с этим человеком. Табита говорит: - Вечно ты меня оставляешь в дурах. - Но от его нежных слов, от его ласки в ней рождается и растет ощущение, словно старые сухие корни набухли в теле, которое смех расслабил и разбудил, и ощущение это пронизано такой болью, что она, не выдержав, дает волю слезам. Она не хотела плакать, она презирает эту боль любви, такой недостойной, без капли уважения, и все-таки со вздохом склоняет наболевшую голову на грудь Бонсеру. - Мы с тобой были счастливы, Дик. Ты дал мне такое счастье, что даже страшно. Я знаю, я не имела права, я перед всеми виновата.

- И все-то ты выдумываешь. Пупс. - Он целует ее, и, хотя ей не видно его лица, она знает, что на этом лице написано безграничное самодовольство, радость донжуана, обольстителя, шельмы, краснобая выражение, которое она видела тысячи раз, когда он любезничал с другими женщинами. - Ты и в мыслях этого не держи. Ты была прелесть невозможная, ты и теперь такая. И никому ты ничего плохого не сделала, разве что мне, когда свела меня с ума, но и это было хорошо... очень хорошо.

Она засыпает в его объятиях, успев еще подумать: "Надо быть осторожной, не то опять останешься в дурах".