Радость и страх

И все же наутро, снова вдыхая чудодейственный воздух этого городка, полного чистых мыслей и честных, добрых людей, увидев, что Бэрн приближается к ней и его серьезный доверчивый взгляд чуть затуманен любовью, она сразу начинает: - Мистер Бэрн... Тедди... я должна вам объяснить... - И торопливо рассказывает про свои отношения с Боксером и рождение Джонни. О Стордже, однако, умалчивает. Бэрн берет ее руку повыше кисти и крепко сжимает. - Но, миссис Бонсер... Тибби... какое это имеет значение? Я вас люблю. - И умоляет Табиту сейчас же сказать "да".

- Но вы понимаете?..

- Понимаю, все понимаю.

- Ах, вон идет миссис Куэр. Я должна с ней посоветоваться насчет моей невестки, ей что-то нездоровится.

Табита спешит навстречу жене полковника, ловко вовлекает ее в разговор. Ей неясно, почему она не ответила Бэрну.

А оставшись наконец одна у себя в номере, она поражается собственной нерешительности. "Конечно же, я за него выйду, будь он хоть в десять раз более..." Она пытается определить то качество Бэрна, с которым могла бы примириться даже в десятикратном размере, и горячо убеждает себя: "Да нет, он не скучный. О господи, мне надо благодарить судьбу за такую удачу".

Пришло еще несколько писем с Вест-стрит и несколько журналов; Почта с Вест-стрит приходила каждый день, но она ее не читала. Ей не хочется думать про Вест-стрит. Вот, например, открытка от Джобсона, она уже два раза попадалась Табите на глаза, и читать ее с каждым разом противнее. "Б. откалывает коленца. Ф. сильно озабочен. М. зверствует из-за передовой. Телеграфируйте новый адрес Доби и ключ от детской. Дж."

Что за чушь - телеграфируйте ключ от детской! Конечно, Фред озабочен, он вечно чем-нибудь озабочен. А что Буль всем набьет оскомину - это можно было предвидеть. Мэнклоу, тот, очевидно, пытается втиснуть в "Бэнксайд" побольше политики. Вполне естественно.

Она рвет открытку, а потом, после минутного колебания, и все нераспечатанные письма - и бросает в корзину. И ложится спать торжествуя, чувствуя себя Наполеоном "Теперь мне туда возврата нет. Решение принято".

Но тут же ей приходит в голову, что в письмах могло быть что-то важное. Возникают вопросы. Какие он там откалывает коленца? Почему Фред озабочен? Что еще затеял Мэнклоу? И что будет, если он прогневит Ринча? На словах-то Ринч радикал, но взгляды у него едва ли такие уж радикальные. И эти мысли не дают Табите покоя. Она гонит их прочь, а нервное напряжение растет. Сна ни в одном глазу. Все тело полнится тревожным вопросом: "Что стряслось на Вест-стрит?"

А что-то стряслось, она уже в этом уверена. Только что именно и насколько это серьезно?

Наконец уже среди ночи она решает: "Съезжу туда, посмотрю, что там делается". И утром, встав пораньше, пишет Бэрну записку: "Уехала в Лондон по срочному делу. На будущей неделе вернусь. Напишу", собирает саквояж и несессер и спешит на станцию.

Через двадцать минут она уже сидит в местном поезде, который поспевает к лондонскому экспрессу. Она сама на себя дивится: "Надо же, какую устроила панику. Бедный Тедди Бэрн. Напишу ему не откладывая".

Но мысли ее с энергией, порожденной морским воздухом и переменой обстановки, тут же снова устремляются к проблемам Вест-стрит. "Если это из-за Буля, я подам мысль издать его книгой. Скажу, что такого крупного поэта стыдно упрятывать в журнал".

Ее бесит, что местный поезд тащится так медленно, со всеми остановками. Ей уже кажется, что каждая минута дорога. А если на Вест-стрит действительно что-то стряслось, это она виновата. "Мэнклоу зверствует". Очевидно, опять ссора. Право же, эти мужчины - сущие дети!

Оказывается, на Вест-стрит в общих чертах все так, как она ожидала, разница только в деталях. Мэнклоу требует места для политических статей и отказался печатать Буля. Он заявляет, что время Буля миновало. "Декаденты - это вчерашний день, даже духу их не осталось, а новая публика требует политики, новой, левой политики. И чем хлеще, тем лучше".

Но удивительно то, что, когда ему не дали денег для привлечения видных политических обозревателей, он подал в отставку.

А Буль - тот не кажет глаз. Отдаленное расположение детской избавляет его от всякого вмешательства. Он превратил ее в крепость, заваленную рваной бумагой и пустыми бутылками, - там он живет, ест, спит и пьет. А когда нужно, неслышно покидает свое убежище и снова возвращается, проявляя хитрость, выработанную годами бездомного существования.

Нападки Мэнклоу нимало его не смущают. - Что я вышел из моды - это хорошо, - говорит он Табите. - Теперь я могу создать что-то ценное.

Но Стордж негодует: - Пусть уходит. Буль один стоит десятка твоих Мэнклоу. Мэнклоу - приспособленец и больше ничего.