«Радость моего общества»

Мы уже выехали на шоссе, и я направил струю из кондиционера себе на штаны, полагая, что это подействует как отпариватель. В итоге я сказал Брайену:

— Не возражаешь, если я приспущу штаны?

— А? — сказал он.

— Если я немного приспущу штаны? Думаю, они не так изомнутся.

— Валяй, — ответил он. И мне осталось только гадать, что вообще может потрясти Брайена.

Я расстегнул ремень и приспустил брюки на бедра. Затем сполз по сиденью, чтобы мои штаны раздулись во избежание измятости. Я направил вентилятор на рубашку, и она загудела как парус, — во избежание еще большей измятости. Удовлетворенный, я затем повернулся к Брайену и сказал:

— Я так тебе благодарен за помощь.

Учитывая, что Брайен вел машину, он посмотрел на меня опасно долгим взглядом, однако на его лице ничего не отразилось. Даже когда он дубасил Муссолини, его лицо не менялось, словно вырезанное в горе Рашмор.

Проезжая по шоссе на Санта-Монику, мы немного посмеялись. Вдоль боковых дорог тянулись небольшие промышленные районы, и Брайен показал на невинную заводскую вывеску. "Многоцелевые долбильные машины". Он счел это уморительным, и по его примеру я тоже счел. По мере приближения к Диснейленду поток машин густел, но Брайен сказал:

— Не переживай, отсюда уже поедем в другую сторону.

Каждый второй автомобиль на дороге был джипом, и мы в зеленом брайеновском "линкольне" с его низкой посадкой выглядели, как "Мерримак" среди океанских лайнеров.

Брайен был прав. Все поворачивали на запад к Диснейленду, а мы повернули на восток и, стало быть, избегли монструозного ожидания на выезде с шоссе. Мы выбрались на просторную четырехполосную улицу, бегущую в сторону кучки невысоких холмов, а у нас за спиной парил аттракцион "Маттерхорн". Я сверился с картой, и вскоре мы уже въезжали на парковку, которую я бы определил как роскошную. Проезды на ней были широкими, а каждые три места отделялись друг от друга отсыпанным из стекла островком. Между рядами росли деревья, придавая всему вид автомобильной allee.

Поодаль на холме стоял — или лежал — Колледж Свободы, обозначенный позолоченной надписью, элегантно вырезанной на огромной дубовой доске. Нижняя строка гласила: "Частное учреждение". В конце парковки располагался навес с транспарантами, прославляющими теппертоновские пироги и каким-то боком — День Свободы. Вокруг топталось человек двадцать; стояли столы, где студенты регистрировали народ, а также группа леди и джентльменов официального вида в блейзерах, включая моего связного в "Теппертоне" — Гюнтера Фриска. Тело его выглядело столь несообразно, что казалось, его создавали три разных бога, каждый по своему чертежу.

— Похоже, приехали, — сказал Брайен и заглушил двигатель. Я расправил рубашку над трусами как можно аккуратнее и, одним махом натянув штаны, сомкнул их над подолом. После чего принял свое распростертое положение, открыл дверцу и вынес ноги на асфальт, стараясь сгибать их как можно меньше. Сняв пиджак с плечиков, я накинул его на плечи и заправил торчащие бумаги в карман. Обозрел себя и с глубоким удовлетворением отметил, что ущерб от складчатости в области ширинки минимален. Вообще я выглядел почти таким же свежим, как при выезде из Санта-Моники.

Гюнтер Фриск заметил нас и вылетел из толпы, как из ракетной шахты.

— Эгей... сюда, сюда! — кричал он, мотыляясь из стороны в сторону и размахивая руками. Мы направились к палатке, но парковка располагалась на взгорке, и я забеспокоился, как бы не пропотела моя хлопковая рубашка, поэтому перешел на носорожью поступь, и Брайену, который шагал с нормальной скоростью, пришлось умерить темп, чтобы я не отстал. После того как Брайен представился моим менеджером, Гюнтер послал нас под тент, где нам вручили по пачке приветственных материалов. С нас сделали снимки и через две минуты выдали ламинированные бэджики с фотографиями, подвешенные на шнурки на манер судейских свистков. В углу под тентом помещалась горстка недотыкомок — остальные триумфаторы. Сью Дауд — телеса, как купол Капитолия, маленькая головка, а снизу ротонда; Кевин Чен, азиат с африканской прической; и Дэнни Пепелоу, орангутанг какой-то. И я. Не хватало только скоропостижно испарившегося Ленни Бёрнса.

Мы отрекомендовались друг друг и, честно сказать, я оказался самым нормальным. Но при всей разнокалиберности нас связывала одна общая ниточка. Побочный продукт инстинкта, заставившего нас взять теппертоновские бланки и, уединившись в комнатах своих квартир, писать сочинение. Свойством этим было достоинство, но не заработанное по-настоящему. Просто черта, которую ничтожество приобретает вследствие пассивности, из-за нашей неспособности воздействовать на мир иначе как слабым толчком. В тот день я стоял там победителем, однако чувствовал себя опозоренным. Из-за общества, в котором очутился. Мы не были какой-нибудь элитой, мы не относились к красавцам, вывешивающим свои автопортреты над каминами, или к модникам, оглашающим слэнговыми словечками бары роскошных отелей. Мы были победителями конкурса "Теппертоновских пирогов", и я, пусть всего на один день, — в первую голову.