Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

«Да, я морской офицер», — подумал он угрюмо и откинулся на спину. Он заставил себя не слушать стоны ветра, изгнал из сердца удивление перед Чоуном, заглушил звучащие в сердце голоса и начал думать о наступающем дне, о том, как он оденется и выйдет на палубу. Он начал представлять себя в своей лейтенантской форме и сосредоточивался на этом с таким угрюмым упорством, что провалился в глубокий сон. Проснулся он только в полдень, когда вошли два матроса, накинули простыню на умершего моряка торгового флота и унесли его. За открывшейся дверью он увидел полоску палубы. Поперек двери стояла стена тумана, и каюта словно висела в густом дыму. Пароход жил иной жизнью, чем корабли конвоя. Не раздавался свист боцманской дудки, не гремели колокола громкого боя, никто не бежал к боевым постам. Однако радио приносило команды. Прекрасная власть благословенных команд достигала и сюда.

Его одежда лежала рядом с койкой, он оделся, вышел на палубу и не почувствовал никакого головокружения. Туман быстро рассеивался. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь него, одевали все мягким сиянием. Скоро туман рассеется совсем. Медленно шагая по палубе, он прошел мимо четырех незнакомых матросов, а потом увидел людей с корвета — десять человек: растянувшись на палубе, они ждали появления солнца. Мейсон, заметив, что он идет к ним, поднялся на ноги.

— До чего я рад видеть вас, сэр, — сказал он.

— Мейсон…

— Да, сэр?

— Дайте пожать вашу руку.

— С большим удовольствием, сэр. — И они обменялись рукопожатием.

— Спасибо за жгут, Мейсон, — сказал он. — Я никогда вас не забуду. — И он внимательно посмотрел на Мейсона, который стоял, со спокойным достоинством скрестив руки на груди.

— А где Боузли? — спросил Айра.

— Вон там, сэр. Жалуется на ноги, но хвастает по-прежнему. — И он заговорил о других моряках с их корвета, которых, конечно, скоро подберут. После взрыва он видел их в вельботе с Хорлером, который орал на них и ругался на чем свет стоит. Айра ждал, что Мейсон упомянет про Джину и Чоуна. Но он ничего о них не сказал. И это молчание, подумал Айра, было таким нарочитым, словно они сговорились навсегда забыть о том, что произошло на плотике. Ему стало не по себе, и он пошел дальше по палубе, недоумевая, почему сам ничего не сказал о Джине; и с возрастающей тревогой он спросил себя — а может быть, всю ночь раздумывая о Джине, он так ее и не понял, и знает это, и еще знает, что должен будет разгадывать и разгадывать ее, и просыпаться по ночам, и слышать ее зов, и лежать без сна, ища разгадку, почему ему так необходимо слышать ночью во сне, как она зовет его.

Поглощенный этими тревожными мыслями, он остановился, но потом кто-то, проходя мимо, заговорил с ним, и он вдруг заметил, где стоит. Возле мостика. Возле залитого солнцем мостика, где высокий, молодой, бородатый капитан разговаривал с пожилым плотно сложенным штурманом — два человека, спокойно и уверенно стоящие на своих местах, а он все смотрел и смотрел на них с восторгом, как завороженный, и вдруг ощутил неимоверное облегчение. Его жизнь — здесь, в море, подумал он. Хорошая жизнь с высокой целью. Откуда он взял, будто может допустить, чтобы какое-то недоразумение, какие-то воображаемые крики Джины продолжали его смущать и тревожить? Капитан на мостике взял бинокль: матрос у прожектора что-то сигналил. Все продумано, все упорядочено. Мир чудесных целеустремленных, безличных взаимоотношений. Почему он прежде не постиг свободы этого мира, свободы от всех нелепых осложнений жизни там, на берегу? От мук и разочарований, которые начинаются на берегу, когда люди подпускают себя слишком близко друг к другу? Капитан Чиррок знал об этой свободе. Чиррок и его жена. Да, здесь можно прожить хорошую жизнь. Жизнь с хорошей, высокой целью уже размечена для него здесь, где можно обрести облегчение, забыв голоса в своем сердце.

Около кабинки травматологического отделения больницы, где он лежал, умирая, послышались шаги, они приблизились к занавеске и отступили, словно открывая путь специалисту с непререкаемым авторитетом. Айра Гроум не знал твердо, где он. До него было донеслись отдаленные звуки больницы, а затем вновь звуки Моря, затем смутные мазки образов и звуков, которые ему только досаждали — ведь он знал, что должен сосредоточиться только на том, как стоял на той палубе и смотрел на тот капитанский мостик. Ему было суждено заново пережить все до того мига, пока он не попал туда и не понял, что он сделал тогда. Рука старого моряка Хорлера, лежащая на его руке, помогла ему сосредоточиться на этой картине. Он даже вздрогнул от изумления, наблюдая, как он там и тогда стал повинен в самом страшном предательстве, какое только может совершить против себя человек: как он принял решение сломить и сокрушить собственную сущность.