Радости Рая

У моей научной сотрудницы, плывшей рядом со мной, произошел кровавый, более существенный, чем мой идейный, конфликт с одним из обитателей лагуны. На глаза Элизабет попался небольшой овальный толстячок, похожий на чешуйчатого серого поросенка, стоявший неподвижно в такой же овальной, как и силуэт рыбы, ямке кораллового рифа. Искавшая в окружающем мире во всем соответствия и систематики, а находя их, испытывавшая детскую радость, американка Лиз посчитала неслучайным, что форма тела толстой рыбки и конфигурация ямки, в которой она пряталась, почти совпадают, отчего и казалась рыбка Тимошка вовсе не рыбой, а куском кораллового рифа, а рифовая ямка Нариска, наполненная живой рыбкой, становилась невидимой. Боже праведный! Да может быть, между ними существует симбиоз, меж рыбкой и коралловой ямкой, меж Тимошкой и Нариской, меж живым содержанием и неживой формой! Научный ум Лиз Ричмонд так и рванулся в эту неизвестную сторону, и голая профессорка Гавайского университета, свесив к известковой плите посткораллов здоровенные сиси с бурыми сосками, подплыла к Тимошке с Нариской и накрыла их своим телом, словно кошмарная туча, беременная четырьмя торнадо сразу. Две руки и две зрелые женские груди стали болтаться над головою Тимошки, как инфернальные смерчи, и он, чуть завалившись на бок, уставился одним глазом в глаза Лиз Ричмонд, которые от веселого научного восторга едва не вылезли из орбит под стеклом маски для подводного плавания. Ибо она прочла во взгляде маленькой рыбы осмысленную угрозу предупреждения. Охваченная ироническим умилением, Лиз Ричмонд дружелюбно протянула руку, желая погладить пальцем симпатичную умную рыбку. Однако Тимошке это представилось, наверное, так, что из жуткой тучи потянулась к нему не дружелюбная рука, а зловещий хобот торнадо, чтобы засосать его в себя и выплюнуть далеко за пределами привычного родного рифа. Тимошке этого не хотелось, и он, скособочившись еще круче, открыл рот и недвусмысленно показал белые острые зубы. Лиз Ричмонд не поверила своим глазам, и угрозе не поверила, ей и в ум не шло, чтобы небольшая тропическая рыбка могла скалиться, словно собака. И, протянув пальчик, Лиз притронулась к голове Тимошки, а он молниеносно цапнул за этот пальчик.

Крови было! Крику! – когда Лиз вынырнула и, выплюнув изо рта загубник трубки, восторженно заорала, потрясая над головою красным, словно облитым киноварью, пальцем!

– Мой дорогой Акимчик! Я люблю тебя! Ты только посмотри! Меня укусила рыба, как кусает собака! Маленькая рыбка, размером с селедку! Как после этого я могу серьезно заниматься наукой и преподавать в университете! Мне эта рыбка открыла глаза на меня саму! Никогда я не думала, что меня может укусить даже такая малютка, а я, доктор океанологии Элизабет Ричмонд, не смогу ни убить ее, ни подать в суд. Я поняла, наконец, любимый, что должна бросить работу, уехать с Гавайев и, неизменно следуя за тобой, быть рядом вместе всегда, всегда, чтобы просто быть счастливой женщиной на этой земле! Я буду сопровождать тебя в твоих поисках райского счастья, его мы найдем в том, что познакомимся в Америке с самыми богатыми людьми, изучим их повадки и семиотические системы и сами станем очень богатыми. И мы проживем вместе долго-долго, вместе состаримся и умрем в один и тот же день.

На мгновение испепеляющей радостной молнией сверкнула перед моим внутренним взором грандиозная мечта Лиз Ричмонд, Большая Американская Мечта (БАМ) – как я тут же оказался точно по другую сторону земного шара. Я предпочел новую свою смерть на земле альтернативой американской мечте Лиз. Ибо между мной и БАМом было ровно столько расстояния времени, сколько укладывалось в половину протяженности экватора плюс триста лет американской истории.

Глава 4

Я шел по кружной деревенской дороге, по задам приусадебных огородов, никак не огороженных, – на этих задах стояли темные, серенькие бревенчатые баньки. Над одной из них на трубе качался бойкий дымок Вениаминчик, кудряво подымался метров на тридцать к еще сумрачному утреннему небу – и там бесследно исчезал, словно по волшебству.

Дверь баньки со стуком открылась, оттуда вывалил мужик лет пятидесяти, по деревенской кличке Санек Генеральный, между ним и мною ничего не было, и я пошел меж грядками картофеля, топтаной дорожкою, по направлению к своей серой бревенчатой избе. Идти туда мне вовсе не хотелось, я с тоской оглянулся на Вениамина и запел – для вящей бодрости духа – свою любимую песенку:

Чудная ты, блатная
Моя подкидышная жисть.
Я честный вор, родная,
Ты за меня держись.

Я не учел того, что всю ночь самогоноварения вдыхал пары кипящего хмельного сусла и снимал пробу первача, так что к утру был совершенно пьян. Оттого и сразу же после первого куплета я заплакал, и далее песня выходила из меня сквозь жалобные слезы и длинные сопли, я то и дело спотыкался о грядки, останавливался и сморкался на землю, зажимая пальцем ноздрю.