Радости Рая

— Простите… Так в чем был вопрос? Напомнили бы, дорогая барышня?

— Да я уж сама не помню… Не вспомнила, простите. Значит, ерундовый был вопрос.

— Нет, нет. Вопрос был хороший. Я вспомнил. Такой, какой надо. Вопрос был о любви. Как могла бы моя любовь к вам повлиять на мой литературный стиль через тридцать лет. Не так ли?

— Может быть. Тогда — как?

— А никак. Если случилась любовь между нами и вы были так хороши, С. Т. Рощина, что не хуже, чем у Клеопатры, и Сильваны Пампанини, и Нефертити, вместе взятых, — и тогда бы мой стиль и принцип употребления глаголов только в прошедшем времени не изменился.

— Почему?

— Потому хотя бы, что у вас в Нью-Йорке было 11 сентября. После этого, спустя всего Один день расстояния, уже весь мир вынужден был перейти на употребление глаголов только в прошедшем времени. Я сегодня на пресс-конференции говорил именно об этом, но меня не поняли, или не захотели понять.

— Что, после 11 сентября мир перестал жить? Вот я американка, хотя предки мои были из Одессы, я все равно сказала бы так: а разве не было, кроме одиннадцатого сентября, — еще и 6 августа? Было. И пережили. И мир не перешел почему-то на глагол прошедшего времени.

— Но после 11 сентября перешел.

— Почему? Почему?

— Никогда не знал почему.

Я дружески обнял тебя за плечи и осторожно подвел к окну твоей студии и показал. Да, отсюда хорошо было видно, как убийственно ясно и четко видимый самолетик, с чуть скошенными назад крыльями — это был второй самолет, — иллюзионно подлетел и весь целиком вошел, исчез в плоской стене башни — и с обратной его стороны выплюнуло клубящимся пламенем. Ты же видела все это сама. Ты, американка, которая рано утром вошла в свою студию, хотела приступить к срочной работе. Ты забыла о своей работе, с тех пор ты навсегда забыла о своей работе, потому что тогда с видеокамерой пристыла к подоконнику и снимала, снимала — сначала весь тяжкий, как Реквием, пожар двух башен-небоскребов, звали которых Близнецы, потом и их неземной Обратный взрыв — обрушение башен одна за другой.

— Это произойдет потом… Это произошло потом, лет десять спустя. Я сняла на видео смерть Близнецов. И после этого вспомню тебя… вспомнила тебя и поняла, что все глаголы надо было употреблять только в прошедшем времени. Истина в перфекте — Inperfectumusveritas. Рассматривая все в системе перфекта, тебе уже было все равно, кто убил кого — самолеты Близнецов или Близнецы, ставшие на их пути, убили «Боинги». И вот я сейчас спросила у тебя: употребление глаголов только в перфекте было выражением твоей философии?

— И вот я ответил тебе… Но прежде хотел бы выразить благодарность за то, что перешла со мной на ты… Ты словно почувствовала, что эта наша встреча в Нью-Йорке, в твоей студии на Манхэттене, отлетела от земли и стала вечной. Да, это выражение моей философии — употребление глаголов только в прошедшем времени. Я ответил на твой вопрос. Хотя ты так и не родила от меня, то есть так нигде и не опубликовала наше интервью. Никогда я не узнал, прослушала ли ты диктофон или все стерла, рассердившись на меня за мой дурацкий тон и мои фривольные пассажи, как ты изволила выразиться. Но в свое оправдание я уже сказал тебе, пользуясь идеей inperfektumusveritas, представляющей всю нашу прошлую жизнь как единый косм вечности, что в этом прошлом или в этом косме не оказалось ничего такого, ради чего не хотелось бы никого убивать и никогда не хотелось бы умирать. И только тогда, когда это вечное прошлое стало на несколько минут нашим ближайшим будущим — за несколько минут до того, как Близнецы сложились, один за другим, в Обратном Взрыве Армагеддона, из верхних этажей молодая женщина нежным срывающимся голосом говорила сквозь слезы по телефону на автоответчик мужу:

«Милый, я только теперь поняла, каким раем была наша с тобой жизнь, ты дал мне не меньше, чем Господь Бог, нет, ты дал больше, чем даже сам Господь Бог, и я Ему высказала бы слова благодарности за то, что Он нас соединил, — если бы не умерла скоро».

Значит, в этот день 11 сентября, после восьми утра, мы услышали с тобой — где бы ни был в то время каждый из нас, — как тело Жизни На Земле заговорило нежным женским голосом, в то время как в это тело вонзились, один за другим, два стреловидных самолетика, начиненных, напитанных, перенакачанных — до разрыва бортовой обшивки — адом взаимной человеческой ненависти, имя которому Хайло Бруто. Он, этот Хайло Бруто, заставил меня раз и навсегда только и помнить о нем, вызвал во мне могучее нежелание лететь вместе с ним в одну и ту же сторону, будь то рейс в самолете или полет на космическом шаре Земля.