Радуга и Вереск

Он встал и пошел в коридор. Чау-чау тоже встал, сделал было шаг, но тут же остановился в задумчивости и сел, высунув язык. В коридоре послышались голоса Аркадия Сергеевича и женские. Из реплик Косточкин понял, что эти женщины решили без спросу нагрянуть, так как мимо шли, но мобильный телефон у одной сел, а другая свой забыла дома. Косточкин встал. В комнату входила пожилая полная женщина со взбитой прической, немного картавящая, за нею та, маленькая, в шляпке, которую видел Косточкин во дворе собора, впрочем, она уже сняла свою шляпку.

Аркадий Сергеевич представил им Косточкина.

— Ой, но у вас не очергедное заседание намечается? — спрашивала полная женщина. — Мы не помешали?

— Нет, — отвечал Аркадий Сергеевич. — Обычное чаепитие.

— Так вы приехали снимать наши достопргимечательности?

— Ну уж, скажете, Аркадий, мы так и поверили. Каждое чаепитие у вас с безуминкой, — возражала маленькая быстрая востроглазая женщина в кудряшках.

— Тем более в такой день, — подхватила другая.

— Сейчас я заварю вам свежего чая, — говорил Аркадий Сергеевич, беря фарфоровый чайник и электрический тоже. — Располагайтесь удобно.

— А что у нас новенького? — спрашивала маленькая женщина в темном жакете и брюках, доставая из сумочки очки и приступая к смотрению картин.

— У меня застой! — громко отвечал из кухни Аркадий Сергеевич.

— Давайте, Аргкадий, я вам помогу, — сказала полная женщина, проходя в кухню.

Маленькая женщина, кажется Полина, обеих Охлопьев представил Косточкину, но, разумеется, тот сразу имена и отчества забыл, обернулась к Павлу.

— Вы ради этого и приехали?

— В смысле? — не понял Косточкин.

— Ради возвращения Одигитрии. У нее это уже четвертое странствие.

Косточкин смутился.

— Я узнал об этом поздно… — признался он.

— Но все-таки вовремя, — сказала женщина быстро.

Косточкин кивнул.

— Ах, какое солнце заполыхало! — воскликнула полная женщина с пышной прической, ставя на стол новые блюдца, чашки. — Вы же его сфотограгфигровали?

— Это живописец может безнаказанно взирать на солнце, — сказала маленькая женщина с родинкой.

— Ну, милочка, сейчас фототехника на космическом урговне. Вергно, молодой человек? Всякие там фильтргы?

Косточкин кивнул, выжидая удобный момент, чтобы откланяться.

— Я бы посоветовала фильтры и при фотографировании Одигитрии, — сказала маленькая женщина. — А они окружили, как коршуны, со своими вспышками. Ваш брат — фотограф. Вспышки могут навредить. Под стеклом создается особый микроклимат.

— А я бы так и вовсе запргетила фотограгфировать, — заявила полная женщина.

— Ну, ну, — подал голос, входя с закипевшим чайником, Аркадий Сергеевич. — Мы же не в Африке, в самом деле, дорогуши.

— А там что, запргещают?

— Считают, что фотограф ворует душу. Ну или двойника, который, конечно, есть у всякого порядочного черного. Так ведь, Павел? — спросил Аркадий Сергеевич, убирая волосы, свесившиеся на жесткие щеки с морщинами.

Косточкин кивнул.

— Сколько наргоду было, — сказала полная женщина. — Тысяч десять, не меньше.

— Ну, это вряд ли, — возразил Аркадий Сергеевич. — Но половина этого была.

— А вы обратили внимание, — спросила маленькая Полина с родинкой, — что микрофон у владыки отказал?

— Да, — сказал Аркадий Сергеевич, — и как раз в самом патетическом месте.

— В каком? Не уловила? — спросила полная женщина, охорашиваясь.

— Ну, когда он пришпорил старую клячу борьбы с внешними врагами, — сообщил с язвительной улыбкой Аркадий Сергеевич.

— Ах, все так запутано, все смешалось в доме, — проговорила полная женщина.

— Полноте, — сказал Аркадий Сергеевич. — Все понятно. Старая сказка. Из сундуков вытаскивают побитые молью кафтаны, того же Грозного, френч Сталина. И за них велят стоять. Ну, плюс новенькие Поприщины-Фердинанды. Да, на Западе и Востоке канальи, и за ними нужен глаз да глаз, но, помилуйте, сейчас все же нет врага опаснее ни на Западе, ни на Востоке, чем враг насилия, лени, равнодушия, жесточи, мздоимства, рабства. Кафтаны и френчи набиты старой гадостью. И ваш владыка туда же. Как и патриарх. Ну да, вино бродит. Власть, общество — все бурлит. А его пытаются влить в старые мехи. И они, конечно, лопнут. Нитки-то не те, золотые. Гнилые нитки. Вот. Сейчас очень интересно читать исторические труды, хотя бы Соловьева о Смуте или Грозном. Советую. Оторопь берет. Потому что все эти типы — ну как раз именно и присутствуют во всей красе: опричнина, бояре, то присягавшие Лжедмитрию, то Шуйскому, за что срывали отличный куш, народ, со светлыми слезами радости и умиления встречающий ложного царевича Димитрия и тут же терзающий его труп. Или суд — над тем же Шеиным, не взявшим Смоленск во многом именно по вине бояр, царя, мешкавших с помощью, да и попросту мешавших из зависти к недавнему фавориту патриарха и самого царя и герою. Не суд — а шутовство кровавое, со стуком покатившейся головушки… Но как раз в то время и зазвучала порода высшей пробы. Хотя бы и наша огненная золотая глина — Смоленск, — заявил Аркадий Сергеевич.

— А сейчас? — тут же спросил Косточкин.