Радуга Над Теокалли

"Отступать не буду!.." — твердо решила женщина.

— Нужно прислать рабов, чтобы они перенесли халач-виника в его покои. Скорее всего, он пришел один — верховный жрец Ицамны осмотрел вход и остался доволен поворотом дела. Теперь он не скрывал своей радости.

— Скоро рассвет. У нас мало времени, нужно приставить верного человека и,

как только халач-виник начнет говорить — дать ему яд. Иначе всем нам смерть! Сейчас расходимся, на все у нас три дня. Каждый знает, что нужно делать… иначе все наши намерения потерпят провал.

Ты, Халаке-Ахава, подстрекай людей к бунту против Кинич-Ахава, делай это незаметно, спокойно, но быстро.

Вы, госпожа, изображайте убитую горем жену и следите за состоянием мужа.

Вы, уважаемый, готовьте народ к необходимому жертвоприношению от всех знатных домов города, — верховный жрец осмотрел всех присутствующих и снова затянулся трубкой.

Заговорщики покинули пирамиду бога Ицамны по одному. Верховный жрец бога Чаку ушел полностью довольный и даже, в какой-то мере, счастливый. Он был удовлетворен. То, над чем он трудился долгие годы, вскоре должно было принести плоды, которые он собирался любовно пожинать.

Уичаа вышла, сопровождая носилки с мужем. Их доставили дворцовые рабы. Она не стремилась скрыть положение Копана. Но она не знала, как будет смотреть сыну в глаза, сообщая о внезапной болезни отца. Поэтому правителя доставили в его покои с большим шумом.

Халаке-Ахава выскочил из подземелья едва ли не в припрыжку. Перепугавшись насмерть, когда обнаружилось их собрание, он уже практически распрощался с жизнью, а внезапное разрешение проблемы придало ему силы. Он, собственно, уже и не вспоминал о тех минутах скользкого страха, которые ему пришлось пережить. С самого детства он завидовал положению двоюродного брата и мечтал занять его место. В этом сговоре он также не раскрывал своих истинных целей, решив придерживаться оговоренной линии поведения и, выполняя поручение, настраивать народ против Кинич-Ахава. А мечты, что ж они когда-нибудь сбудутся…

Халаке-Ахава решил любыми путями добиться власти в Коацаоке. Взвешивая различные перспективы получения власти в городе, он решил заранее договориться с ацтеками, которые могут захватить город. Теперь его волновало только одно — не успеет ли кто-нибудь, такой же разумный, его опередить. Над этим стоило поработать основательно. Но главное, что грело его душу — возможность творить дела для себя. Этим он готов был заниматься и днем и ночью.

Кинич-Ахава, узнав о внезапной болезни отца, немедленно последовал к нему в покои. Там он застал мать, которая, изредко прерывая рыдания, сообщила, что Копан недвижен и разговаривать не может. Наследник несколько минут постоял над телом отца, который пребывал в забытьи, подумал и решил — лучшего момента поговорить с матерью не будет:

— Я хотел поговорить с тобою, почему ты против сопротивления ацтекам?

— Потому что они сметут нас, это безумие им сопротивляться!

— Даже с помощью войск Кокомо? — Уичаа поморщилась, прекратила рыдать, придала своему голосу легкую грусть и вздохнула:

— Они не успеют, сын мой, а ацтеков не обманешь.

— Надеюсь, ты поддержишь меня, несмотря на то, что мы с тобою расходимся во мнении? Ты не будешь мне мешать? — Кинич-Ахава нервно переступил с ноги на ногу. Уичаа усмехнулась, подняла глаза на сына и четко, с паузами, произнесла:

— Сын мой, разве мать будет мешать своему ребенку? — Уичаа сделала паузу, — Будет, только в том случае, если ее неразумное дитя может погубить себя своими действиями.

— Значит, будешь?! — Кинич-Ахава вскипел, — Но почему?!

— Почему? Потому что ты идешь неправильным путем, он погубит и город и тебя. С ацтеками нужно дружить, хитрить, но всякое открытое сопротивление бесполезно! Кинич-Ахава, я — твоя мать, ты — все, что есть у меня самое ценное, дороже моей жизни, но я только женщина, я смирюсь — твой ум видит дальше, чем мой. Может быть, я что-то упускаю, чего-то не знаю. И только потому я подчинюсь и буду тебе помогать, какое бы ты ни принял решение.

— Но я буду защищать город!

— Это все? — Уичаа перестала изображать грусть. Снова все было бесполезно.

— Почти. Есть еще один вопрос, он тоже неприятен.

— Если ты о своей жене, то можешь ничего не говорить — я не приму ее в свое сердце! Скандалов не будет, слишком мне дорог ты, мой сын.

— Значит все, как и прежде?

— Да.

— А если бы я отступил от своего решения, ты бы приняла Иш-Чель в свое сердце?

— Нет. К чему снова поднимать этот вопрос?! Уйди, позволь мне ухаживать за твоим отцом! А тебя… ждут дела города…