Радуга тяготения

А нельзя было довольствоваться гостиницами, бланками ЭВН [13], шмонами на предмет фотокамер и биноклей? Этот дом, городок, пересекшиеся дуги Роджера и Джессики так уязвимы — пред немецким оружием, пред британскими распоряжениями… здесь совершенно не чувствуетсяопасности, но Джессике взаправду хочется, чтобы рядом оказались и другие, чтобы тут в самом деле была деревенька — ее деревенька. Прожекторы могут остаться — освещать ночь, — и аэростаты заграждения — населять, жирные и дружелюбные, рассвет; всё, даже далекие взрывы, может остаться, если только низачем… если только никому не придется умирать… разве нельзя, чтоб так было? лишь возбуждение, звук и свет, летом близится гроза (жить в мире, где за весь день возбуждает только это…), лишь добрый гром?

Джессика выплыла из себя, вверх, посмотреть на себя, что смотрит в ночь, пореять в широконогой белизне с подложенными плечиками, атласно-изысканной там, где она обращена к ночи. Пока что-то в этой ночи не упадет так близко, что не все равно, им вполне безопасно — их чащи серебристо-голубых стеблей после темна тянутся аж до облаков, касаясь их или обмахивая, буро-зеленые массы в мундирах, под вечер, каменные, глаза устремлены вдаль, конвои направлением на фронты, к высокой судьбе, которая, как ни странно, имеет мало общего с ними двумя вот здесь… ты разве не знаешь, что война идет, идиот? да, но — вот Джессика в ношеной сестриной пижаме, и Роджер спит вообще без всего, а война-то где?

Пока она их не коснется. Пока что-нибудь не упадет. «Жужелица» даст время добежать до укрытия, ракета вдарит до того, как они ее услышат. Может, библейская, да, жуткая, как старая северная сказка, но — не Война, не великая битва добра и зла, о которой каждый день сообщает радио. И никакой причины просто не, ну в общем, не продолжать…

Роджер пытался объяснить ей статистику V-бомб: разницу между распределением — с высоты ангельского полета — по карте Англии и собственными их шансами, как они видятся отсюда, снизу. Джессика почти поняла: до нее почти дошло его уравнение Пуассона, однако связать их она не может — сопоставить свою натужную спокойную повседневность с чистыми цифрами и ни то ни другое не терять из виду. Кусочки постоянно вскальзывают и выскальзывают.

— Почему твое уравнение только для ангелов, Роджер? Почему мытут, внизу, ничего не можем? Разве не бывает уравнения и для нас, чтобы мы нашли место понадежнее?

— Почему меня окружают, — сегодня говорит его обычное всепонимающее «я», — статистические неучи? Нет никакого способа, милая, — во всяком случае, пока средняя плотность ударов постоянна. Стрелман этого даже не понимает.

Ракеты и впрямьраспределяются по Лондону так, как предсказывает уравнение Пуассона. По мере того как поступают данные, Роджер все больше смахивает на пророка. Публика из Отдела Пси смотрит ему вслед в коридорах. Это не предвидение, хочется ему объявить в кафетерии или еще где… разве когда-нибудь притворялся я тем, кем не был? я всего-навсего сую цифры в хорошо известное уравнение, можете глянуть в учебнике и сами сделать…

Его маленьким бюро теперь правит мерцающая карта, окно в пейзаж иной, нежели зимний Сассекс, надписанные имена и паучьи улицы, чернильный призрак Лондона, разграфленный на 576 квадратов, каждый — четверть квадратного километра. Ракетные удары обозначены красными кругами. Уравнение Пуассона скажет — для произвольно выбранного общего количества попаданий, — сколько квадратов не получат ни одного, сколько — по одному, два, три и так далее.

На конфорке булькает колба Эрленмейера. Дребезжит голубой свет, перезавязывается узлами в семятоке за стеклом. На столе и по полу разбросаны древние замусоленные учебники и математические статьи. Где-то из-под Роджерова старого «Уиттакера и Уотсона» выглядывает снимок Джессики. У раскрытой двери сбавляет ход седеющий павловец — своей тугой походкой, тонкий, как игла, он движется по утрам к себе в лабораторию, где ждут его собаки со вскрытыми щеками, и зимне-серебряные капли, взбухающие в аккуратных обнаженных фистулах, наполняют вощеные стаканчики или градуированные пробирки. Воздух дальше синь от сигарет, выкуренных и забычкованных, а позже, на морозных черных утренних сменах перевыкуренных, — стоялая тошнотворная атмосфера. Но он должен войти, должен испить привычную утреннюю чашу.