Радуга тяготения

У Будина имеется круглый ревун, из тех, которые ребятишки получают за крышки от коробок с хлопьями, так этот ревун хитро прилажен у Будина в жопе и управляется пердежом определенной силы. Будин неплохо приноровился акцентировать свое музицирование этими пердежными УИИИИииии, а теперь обучается издавать их в нужной тональности, рефлекторная луга с пылу с жару, ухо-мозг-руки-жопа, и вдобавок возврат к невинности. Сегодня толкачи впаривать не торопятся. Сентиментальному Будину мстится, будто это потому, что они слушают его песню. Кто их знает. Тюки свежих листьев коки, прямиком из Андов, превращают бар в резонирующий латиноамериканский пакгауз накануне революции, что вечно далека, словно дым, порою пачкающий небо над тростником долгими кружевными предвечерьями у окна за чашкой кофе с коньяком… Беспризорники изображают Деловитых Эльфов, оборачивают листьями бетель — выходит аккуратненький пакетик, можно жевать. Их покрасневшие пальцы — живые угольки в тенях. Матрос Будин внезапно вскидывает голову, умное небритое лицо изъедено всем этим дымом и непониманием. Он в упор глядит на Ленитропа (будучи одним из немногих, кто еще способен видеть его как цельную сущность. Большинство давным-давно бросили попытки собрать Ленитропа воедино, даже как идею: «Очень уж это все теперь далеко», — обычно говорят они). Подозревает ли Будин, что скоро и у него сил недостанет: что вскоре и ему, как остальным, придетсяЛенитропа отпустить? Но кто-то ведь должен держаться, нельзя, чтобы так случилось со всеми нами, — ну нет, это уж слишком… Ракетмен, Ракетмен. Бедный ты обсос.

— Эй. Слушай. Пусть это будет у тебя. Понимаешь? Это тебе.

Он вообще слышит еще? Видит эту тряпку, это пятно?

— Слышь, я там был, в Чикаго, когда его обложили. Я в тот вечер там был, прям на улице, возле «Биографа», стрельбу слыхал и все такое. Блядь, я был салага, думал, это и есть свобода, ну и рванул. И со мною пол-Чикаго. Из баров, из гальюнов, из переулков, дамочки подолы подхватили, чтоб бегать сподручнее, миссус Клушли, которая всю Великую депрессию пьет как лошадь, ждет, когда солнышко засияет, и что ты думаешь, там половина моего выпускного с Великих озер, в синем все, и на них те же отпечатки кроватных пружин, что на мне, и шлюхи со стажем, и рябые гомики, у которых изо рта воняет, как у смазчика в рукавице, и старушки с Задворок Скотобоен, девчонки только из киношек, еще пот на ляжках не обсох, кореш, там всебыли. Сымали одежу, листки выдирали из чековых книжек, вырывали друг у друга клочья газет, чтоб только чего-нибудь в кровь Джона Диллинджера макнуть. Мы ебу дались совсем. Агенты нас не трогали. Стояли себе, дула еще дымятся, а народ на эту кровь на мостовой как ломанулся… Может, я-то с ними по недомыслию там бултыхался. Но мало того.Что-то мне надо было, видать… коли слышишь меня… вот я поэтому тебе и отдаю. Ага? Это кровь Диллинджера. Я когда до нее добрался — еще теплая была. Они-то хотят, чтоб мы его «обычным преступником» числили — но у Них бошки начисто переебаны, он-то все равно делал то, что делал. Взял и выписал Им по первое число прям в укромненьких гальюнах Ихних банков.

Кому какое дело, чего он думая,если эти его думанья не мешали? Вдоба-авок пофиг даже, почему мыэто делаем. Эй, Рачок? Нам не причин надо — только бы красотыэтой. Физической этой благодатной красоты, чтоб все работало. Храбрость, мозги — ну да, еще бы, но без красоты? плюнуть и растереть. А ты… прошу тебя, ты слушаешь? Эта шмотка — она помогает. Без дураков. Мне помогла, но я-то уже не Дамбо, я и без нее полечу. А вот ты. Рачок. Ты…

То была не последняя их встреча, но потом вокруг вечно кто-то колобродил, торчковые кризы, обидки на обидки, настоящие или подразумеваемые, и к тому времени Будин, как и боялся, уже начал беспомощно, стыдясь, отпускать Ленитропа. На некоторых приходах, видя белую сеть, что куда ни глянь затянула поле зрения, он толкует ее как символ боли или смерти. Он теперь больше времени проводит с Труди. Их подружку Магду замели за босячество первой степени и увезли назад в Леверкузен, на заросший задний двор, где в вышине шкворчат линии электропередачи, пыльные кирпичи обрастают сорняком в трещинах, ставни всегда захлопнуты, трава обычная и сорная обращается в горчайшую осеннюю подстилку. Бывают дни, когда ветер приносит аспириновую пыль с фабрики «Байер». Люди вдыхают и утихомириваются.

Оба они переживают отсутствие Магды. Будин вскоре замечает, что характерный его грубый хохот, хьюх, хьюх,онемечился — тьяхц, тьяхц.К тому же он примеряет старые Магдины личины. Добродушные, понятные личины, как на маскараде. Трансвестизм нежности — такое с ним впервые в жизни. Никто не задает вопросов — все слишком заняты своими делишками, — но Будин соображает, что это ничего.

Чист и тягуч небесный свет, вылитая ириска, если растянуть ее раза два, не больше.