Радуга тяготения

Впервые становится очевидно, что 4-кой и Папашиным заговором их мир не исчерпывается. Их борьба — далеко не единственная, даже не самая-самая. И впрямь: есть не только множество других борений, но и зрители, которые смотрят, как полагается зрителям, их сотни тысяч, сидят в этом затрапезном желтом амфитеатре, одно место за другим, ряды и ярусы на бесконечные мили ныряют к огромной арене, буро-желтые огни, на каменных склонах повыше разбросана еда, разломанные булочки, арахисовая скорлупа, кости, полупустые бутылки с зеленой или оранжевой сластью, костерки в крохотных укрывищах от ветра, что устроены под углами там, где стесаны сиденья, мелкие ложбинки в камне и кострище вишневых углей, на которых старухи готовят жорево из собранных отбросов, крошек, хрящей, греют на тонких сковородках, где кипит серая жирная вода, а вокруг сбираются лица детей, что ждут еды, а на ветру смуглый молодой человек, скользкий юный нож, что поджидает твою горничную за железными воротами каждое воскресенье, уводит ее в парк, к авто какого-то незнакомца и к той разновидности любви, что вам и не снилась, стоит теперь — волосы на ветру неухожены, голова отвращена от огня, холод пробирает его, горный холод в висках и под самым подбородком… а подле иных костров шушукаются женщины, вот одна выгибается то и дело поглядеть на сцену многими милями ниже, не начался ли очередной эпизод, — мимо носятся толпы студиозусов, черных, как вороны, на плечи наброшены пальто, ускользают в тот мрачный сектор, куда по традиции никто не заглядывает (ибо он отведен Предкам), голоса их тухнут, но все равно очень напряжены, драматичные такие, звучать стараются хорошо или, по крайней мере, приемлемо. Женщины по-прежнему играют в карта, курят, едят. А попробуй занять одеяло у Розиного копра, ночью похолодает. Эй — и еще пачку солдатских заодно — и сразу же возвращайся, слышишь меня? Само собой, сигаретным автоматом оказывается Марсель, кто ж еще, в очередной своей хитроумной механической личине, а в одной пачке — сообщение для одного зрителя. «Я уверен, вам не захочется, чтобы Они узнали про лето 1945-го. Встретимся в Мужском Туалете Трансвеститов, уровень L16/39C, позиция Метатрон, квадрант Огонь, кабинка Малхут. Вы знаете, во сколько. В обычную Пору. Не опаздывайте».

Что это? Что творят соперники — просачиваются в собственную публику? Ну, вообще-то нет. Сейчас это чья-то чужая публика, и сии еженощные зрелища суть заметная часть темных часов жизни Ракетостолицы. Здесь у парадокса шансов меньше, чем вы думаете.

Максимилиан — на самом дне оркестровой ямы, изображает альт-саксофониста, и всё при нем, даже Книга Тайного Интеллектуала «Мудрость великих камикадзэ» с картинками Уолта Диснея: вопящие, шерстоносые, с белыми двугранными резцами, косоглазые (очертания долгие, изощренными завитушками), кругло-черно-лакрично-песьеносые джапы, носятся по каждой странице! и когда Максимилиан не играет на этом своем саксофоне, будьте надежны — он, на сторонний случайный взгляд, будет погружен в сей рассеянный, однако благодарный труд. Миртл тем временем вернулась в леденцово-полосатую аппаратную, сидит за пультом и готовится в любой миг налететь, дабы спасти остальных, у которых наверняка (через посредство их глупости, как минимум) скоро начнутся ба-альшие неприятности. А Ленитроп шныряет по Туалету Трансвеститов, в дыму, в толпах, в жужжащих флуоресцентных лампах, в моче, горячей, как растаявшее масло, отмечает все шахер-махеры в кабинках, возле унитазов и писсуаров (тут надо выглядеть коблом, только не настолько коблом, а еще — не светить металл в жизненно важных местах, а то она скинет десять очков за каждую такую засветку, и единственные ее призы тут черным по белому: за кровь, пущенную с первой попытки, — лишних 20…) — дошло ли сообщение в сигаретной пачке, явятся ли они сами или же Папаня пришлет киллера, чтоб попробовал добиться нокаута в первом же раунде?

Ну вот и сердцевина всего: монументальная желтая конструкция высится в трущобной пригородной ночи, сквозь ее скорлупу бессонно фильтруются жизнь и предприимчивость, Наружа и Нутрь взаимопроницаются слишком быстро, слишком филигранным лабиринтом, потому гегемонии ни у того, ни у другого больше нет. Безостановочное ревю пересекает сцену, набирая толпу и редея, удивляя и вышибая слезу в нескончаемом маховике регресса:

НИЗКОЧАСТОТНЫЙ НАБЛЮДАТЕЛЬ