Радуга. Цыган и девственница. Крестины

Проходили недели, наступило Рождество, а с ним и подснежники. В лесу близ Кёссей была маленькая ложбинка, где они всегда зацветали. Она послала ему несколько цветочков в коробке, и он ответил ей краткими, спешно набросанными словами благодарности, как ему казалось, достаточно ласковыми и признательными, но ее они опечалили, и взгляд ее стал по-детски недоумевающим. Чувство грусти и безнадежности овладевало ею все сильнее, будущее беспокоило ее.

Он был очень занят своими служебными обязанностями, отдаваясь им целиком. Его «я», его душа, жаждавшая и надеявшаяся достигнуть своего проявления, лежала мертвой и неподвижной, тяготила его. Какое имел он право придавать такое значение своим личным связям? Что значит человек, как отдельная личность? Он только кирпич в громадной общественной фабрике, в нации, в современном человечестве. Его личные чувства так малы и незначительны, и находятся в такой громадной зависимости от всего остального! Какое может иметь значение личная близость? Надо заполнить подобающее место в целом, в громадной схеме утонченной человеческой цивилизации. Суть лежит в целом, — и единица, индивидуум не имеют значения сами по себе, они важны лишь как составные части целого.

И Скребенский оставил девушку и пошел своей дорогой, исполняя то, что он должен был исполнить, и перенося то, что он должен был переносить, без малейшего неудовольствия и ропота. Для своей действительной жизни он умер и не в силах был воскресить себя. Душа его лежала в могиле, а обыденная жизнь текла в полном согласии с установленным порядком вещей. Он владел своими пятью чувствами, и все они получали свое применение и удовлетворение.

Кроме того, им владела обширная, непоколебимая, слегка преувеличенная идея жизни, и в согласии с ней его существование имело смысл, и значительность его не подлежала никакому сомнению.

Весь этот смысл заключался в благополучии наибольшего числа людей. Все, что было наибольшим добром для всех, было наибольшим добром и для отдельного индивидуума.

Однако самое большое общественное благо не могло бы дать его душе полноты, и он это знал. Но с его точки зрения душа отдельного индивидуума имела мало значения; каждый человек был важен лишь как один из членов человеческого общества.

Он думал, что раз общество представляет собой миллион людей, то, следовательно, оно в миллион раз важнее, чем отдельный индивидуум, забывая при этом, что общество есть лишь отвлеченное представление о многих людях, но не сочетание этих людей, как живых личностей. Теперь, когда положение об отвлеченном благе для общества стало формулой средней интеллигенции, формулой, не заключающей в себе ни вдохновения, ни какой-либо ценности, теперь «общественное благо» стало настоящей заразой.

Высшим благом для большинства принято считать материальное благополучие всех классов. Скребенский никогда серьезно не заботился о собственном благополучии. Если бы он оказался неимущим, он принял бы это с легким сердцем. Как он мог находить свое высшее благо в том, чтобы жертвовать своей жизнью ради чьего бы то ни было материального благополучия, раз он считал его маловажной вещью для себя самого? Но то, что в его глазах имело чрезвычайно серьезное значение для него, как для индивидуума, то, конечно, он не считал возможным применять ко всему обществу. Нельзя рассматривать благо общества с этой точки зрения, ведь вы же знаете, конечно, в чем оно нуждается. Оно нуждается в более основательных вещах: в хорошем заработке, в хороших условиях жизни, в равных для всех возможностях пользоваться жизнью. Вот и все, в чем нуждается общество. Оно совсем не гонится за чем-нибудь более утонченным или сложным. Отсюда вытекает очень несложная обязанность — твердо помнить, что материальное благополучие есть спасительный маяк для всякого человека. Этого достаточно.

Таким путем Скребенский постепенно превращался в ничтожество, и это все более и более пугало Урсулу. Она чувствовала, что теряет всякую надежду, что на нее надвигается ужасное несчастье. День за днем это несчастье придвигалось все ближе. Она стала подавленной, боязливой, необыкновенно чувствительной. Она не могла без страха видеть грача, медленно взлетающего к облакам. Он ей казался дурным предзнаменованием. У нее были такие дурные и мрачные предчувствия, что они отняли у нее все силы. Чего, собственно, она так боится? Самым худшим могло быть только то, что он уедет. Чего она ждала, что так страшило ее? Она не знала. Но мрачные страхи постоянно владели ее душой. Вечером, ложась спать, она страшилась мерцания ярких звезд, днем она все время ждала какой-нибудь неприятности.

В марте он написал, что уезжает на время в Южную Африку, но до отъезда хочет заглянуть на один день в Мерш.

Она ждала его, полная нерешительности, подавленная, точно под властью тяжелого сна. Она не понимала, что все это значит, она не в силах была понять. Только одно она чувствовала, что все нити ее судьбы напряжены до крайности. Временами она плакала, бесцельно бродя и повторяя с тоской:

— Я так его люблю, я так его люблю!