Радуга в небе

И в бреду она все билась и билась над этим вопросом. И наконец усталость подсказала ей ответ. Ответом был ребенок. Вот что привязало ее к Скребенскому! Ребенок опутал ее сознание и все жмет, жмет, давит на нее. Вот в чем их узы — ее и Скребенского.

Но почему, почему связь эта так неизбежна? Разве не может она родить ребенка для себя одной? Разве родить — это не ее личное дело, полностью ее и только ее? При чем тут он? Почему она должна чувствовать себя связанной, страдать и корчиться в путах, какими она привязана к Скребенскому и миру таких, как он? Мир Антона: в охваченном лихорадкой мозгу возникало видение тисков, сжимавших ее тело. Если она не высвободится из этих тисков, она сойдет с ума! Тисками был Антон и мир Антона, не тот Антон, который принадлежал ей, но тот, который ей не принадлежал, находившийся под чуждым ей влиянием, влиянием этого мира и этому миру принадлежащий.

И, болея, она все продолжала эту борьбу, пытаясь освободиться от Антона и его мира, отстранить их от себя, так, чтобы они заняли подобающее им место. А они все не отпускали ее, держали в своей власти, опутывали новыми путами. О, эта невыразимая усталость, утомленность собственного тела, которое не сбросишь, которое пока еще не можешь с себя стряхнуть! Если б только выпутаться, уничтожить в себе чувства, оторваться от тела, освободиться от тяжкого гнета всех зависимостей и связей — с отцом, матерью, любовником и всеми, кого она знает!

И с болью полного изнеможения она все твердила: «Нет у меня ни отца, ни матери, нет мне места в мире вещей; я не принадлежу ни Бельдоверу, ни Ноттингему, ни Англии, я вообще не от мира сего, да и не существуют они вовсе, я путаюсь в них, продираюсь сквозь них, но все они — мнимость, несущественность, и мне надо вырваться, счистить их с себя, как счищают скорлупу с ядра ореха, потому что скорлупа — это тоже несущественность».

И опять, и опять в ее пылающем лихорадкой мозгу возникала яркая картина: живая реальность желудей, валяющихся на земле в февральском лесу, оболочка их лопнула, и обнажившееся ядрышко готово пустить росток. Вот и она как это голое чистое ядрышко, уверенно идущее в рост, а мир вокруг — это прошедшая зима, отброшенная шелуха — отец, и мать, и Антон, и колледж, и все ее подруги — все это в прошлом, отброшено, пережито, как зима, а ядрышко высвободилось и, голое, пытается пустить новый корень, созидая новое знание Вечности в потоке Времени. И только это ядрышко существенно и реально, остальное предано забвению.

И это чувство росло и крепло в ней. Когда однажды днем она открыла глаза и увидела окно своей комнаты, а за ним нежный туманный пейзаж, это представилось ей скорлупой, оболочкой, расценить это иначе она не могла; но все еще запертая, она была заперта некрепко, между ней и оболочкой оставался зазор пространства. Оболочка треснула, в ней образовалась щель. Скоро Урсула пустит корень, укоренится в новом Дне; обнаженная, она найдет себе пищу в новом небе и новом воздухе, а эта старая подгнившая волокнистая оболочка будет брошена.

Постепенно к ней стал приходить здоровый сон. Она спала, уверенная в своей новой сущности. Спала, вдыхая в себя новый чистый воздух нового мира. Покой ее был глубоким и животворным. Она обрела корень в новой почве и мало-помалу пускалась в рост.

Когда она наконец очнулась, ей показалось, что на землю спустился новый день. Как долго, сколько времени боролась она во мраке и прахе за этот новый рассвет? Какой же слабой, прекрасной и чистой она себя ощущала — как нежный цветок, распустившийся в конце зимы. Но земля повернулась на оси, ночь рассеивается, наступает рассвет.

Как далеко отступило все пережитое — Скребенский, их расставание — далеко-далеко… А кое-что стало реальностью — их первые пленительные недели. Раньше они казались ей сном, иллюзией. Теперь они обрели реальную плоть. Все другое было мнимым. Но она понимала, что Скребенский никогда не был абсолютной реальностью. В те недели их бешеной страсти он был с ней лишь в ее желаниях, она сама создала, слепила его на время. И созданный ею образ в конце концов не выдержал, рухнул.

Как странна эта разделившая их пустота! Она любила его теперь, как любят воспоминание или себя в прошлом. Он и остался в прошлом, завершенном, оконченном. Он принадлежал уже известному. В ней сохранилось острое чувство к нему, такое чувство питают к тому, что уже прошло. Но когда она обращалась лицом к будущему, Антона там не было. Нет, не было. А расстилалась тогда перед ней лишь не изведанная еще земля, и разглядеть, что там было, на этой земле, она не могла, видя лишь сияющий свежестью воздух, свет и загадочные деревья, как дымок, тянущиеся из земли. Здесь все было неизведанно, неразгаданно, нераскрыто, на этом берегу, к которому она причалила в одиночестве, преодолев темную пустоту, отделяющую Новый Мир от Старого.

Ребенка не будет; и она была рада этому. Но если б он и родился, это мало что изменило бы. Она заботилась бы о нем и о себе и не отправилась бы к Скребенскому. Антон принадлежал прошлому.