Радуга в небе

В прохладной маслобойне пламя свечи освещало белизну сливок в чанах. Он резко повернул голову. Кругом было так прохладно и уединенно, так уединенно!.. Рот его приоткрылся в негромком сдавленном смешке. Она стояла, наклонив голову и чуть отвернувшись. Ему хотелось приблизиться. Ведь однажды он же поцеловал ее. Взгляд его опять скользнул по закругленным брускам масла, на которых теперь в сумеречном свете свечи расправляла крылья птица с его печати. Что удерживает его? Совсем рядом с ним грудь Анны. И он гордо, по-орлиному, вскинул голову. Она не шевельнулась. И внезапно, движением стремительным и мягким, он обхватил ее руками, привлекая к себе. Сделано это было быстро и четко, будто птица прянула вниз, камнем падая все ниже и ниже.

Он начал целовать ее в шею. Она повернулась и посмотрела на него. Глаза ее были темными, и в них появился огонь. Его взгляд был твердым и светился яростной решимостью и радостью, как взгляд ястреба. Она чувствовала его устремленность в темноту ее пламени, как у птицы на печатке, как у сверкнувшего в полете ястреба.

Вглядевшись друг в друга, они увидели друг друга — чужие и в то же время близкие, очень близкие, и, как ястреб в стремительном падении ринувшийся, канувший вниз, они канули в темный огонь. И взяв свечу, она вернулась с ним в кухню.

Так продолжалось еще некоторое время — уединение, встречи, но редко прикосновения и изредка поцелуи. И даже поцелуи их были лишь легкими касаниями губ, лишь знаком. Но глаза ее оживил постоянный огонь, и часто, идя куда-нибудь, она вдруг замирала, словно вспоминая или открывая для себя нечто важное.

А его лицо стало сумрачным, сосредоточенным, и он не всегда сразу понимал обращенные к нему слова.

Однажды августовским вечером он пришел с дождя, вошел с поднятым воротом сюртука, тщательно застегнутый на все пуговицы, с мокрым лицом. Он выглядел таким хрупким, продрогшим от непогоды и таким непреложным, что внезапно ее ослепила любовь к нему. Но он сел и завел разговор с ее родителями, незначащий, пустячный разговор, в то время как кровь ее кипела и томилась. Ей хотелось коснуться его прямо сейчас, только коснуться.

В серебристом сиянии ее лица наметилось странное выражение рассеянности. И увидев его, отец рассердился; она прятала темные глаза. Но она подняла их навстречу юноше. И в темной глубине их сверкал такой огонь, что на секунду он дрогнул.

Она прошла в кладовку и взяла фонарь. Отец глядел, как она возвращается.

— Пойдемте со мной, Уилл, — сказала она кузену. — Мне надо проверить, завалила ли я кирпичом крысиный лаз.

— Ни к чему это, — возразил отец.

Она пропустила его слова мимо ушей. Юноша не знал, кому повиноваться. Отец густо покраснел, его голубые глаза глядели пристально. Девушка остановилась возле двери, чуть оглянувшись на юношу, словно повелевая ему следовать за ней. Он поднялся, как всегда молча и сосредоточенно, и пошел вслед за ней. На лбу у Брэнгуэна выступили жилы.

Дождь все лил. Свет фонаря плясал на мощеной дорожке, на подножье каменной изгороди. Она приблизилась к лесенке и стала взбираться по ней. Протянув ей фонарь, он последовал за ней. Под крышей сарая был птичник, и множество кур толстыми гроздьями округло усеяло насесты, алые гребешки их огненно сверкали. Яркие зоркие глаза птиц были открыты. Одна из кур взлетела с насеста, кудахча пронзительно и протестующе. Петух был на страже, перья на желтой шее горели светло и глянцево. Анна пробиралась по запачканному полу. Уилл, съежившись и втянув голову в плечи, следил за ней. Под голыми черепицами крыши свет фонаря казался мягким. Девушка копошилась в углу. Еще одна курица с оглушительным всполошным шумом сорвалась с насеста.

Анна отступила, пошла обратно, пригибаясь, чтобы не задеть насесты. Он ждал ее у двери. И внезапно ее руки обхватили его, и она прижалась к нему всем телом, приникла к нему с тихим, приглушенным, жалобным возгласом:

— Уилл, я люблю тебя, я люблю тебя, Уилл! — Казалось, слова эти с болью рвутся из нее.

Он не слишком удивился. Он держал ее в объятиях, тая от блаженства. Он оперся спиной о стену сарая. Дверца птичника приоткрылась. Снаружи дождь хлестал косыми струями, серо-стальными, тонкими — со странной торопливостью они являлись из жерла темноты. Он держал ее в объятиях, и оба они как будто покачивались, вибрируя в крупной, до головокружения, дрожи, сжавшись воедино в темном мраке. За приоткрытой дверью птичника, в которой они стояли, за ними и под ними была тьма, пронизанная изменчивой сеткой дождя.

— Я люблю тебя, Уилл, я люблю тебя, — стонала она. — Я люблю тебя, Уилл.

А он лишь держал ее крепко, так, словно они были одно целое, и молчал.