Радуга

Вдруг послышался шорох. Она напрягла слух. Снег скрипел, но это не были шаги часового. Шли медленно, осторожно. Легкий скрип снега, потом промежуток и снова осторожный скрип. Кто-то крался, едва передвигая ноги. Олена испугалась. Что это такое, кто это может быть?

Шаги затихли. Вероятно, ей померещилось. Но вот скрип раздался снова. Явно, кто-то шел. Она приподнялась в ожидании. Шаги приближались сзади, со стороны, противоположной воротам. Куда они свернут? Но шаги не сворачивали. Они стали еще медленнее, еще осторожнее и, наконец, стихли у самой стены.

Олена задержала дыхание. Кто-то стоял у стены.

Она ждала. Кто это? Друг, враг или случайный прохожий? Хотя какие прохожие могут быть ночью в деревне, где под угрозой смерти запрещено выходить из изб после наступления сумерек?

— Тетка! — тихим шепотом позвал детский голос.

Олена замерла. По ту сторону стены стоял ребенок. Она хотела ответить, но из груди вырвался только глухой, сдавленный стон.

— Тетка Олена!

Кто-то из соседских детей осторожно подкрался к сараю и звал ее. Она застонала.

— Тетка Олена, я вам хлеба принес.

Хлеб. Уже два дня у нее крошки во рту не было. Ни хлеба, ни воды. Голод еще не так чувствовался, но она умирала от жажды и там, на допросе у Вернера, и потом, лежа в сарае. Когда ее гнали по дороге, ей удалось несколько раз схватить горсть снега и донести до рта. Снег подкреплял ее, освежая пересохший рот. Но солдаты заметили и стали следить. Она стала хватать снег губами, когда падала на землю. Теперь она почувствовала, что голодна. В животе сосало, желудок сжимала нестерпимая судорога.

Она рассчитала расстояние от своего угла до того места, откуда звал мальчик, собралась с силами.

— Иду, — она осторожно поползла по глиняному полу, опираясь локтями, боком, чувствуя, что уже не может встать, не может подняться. Спина и бедра разрывались от пронизывающей боли, ноги ломило, словно по ним колотили дубовым колом.

Олена проползла шаг, другой — и вдруг ее слух разорвал оглушительный звук. Потом — тонкий, пронзительный крик. Она припала к земле. Только мгновение спустя она поняла, что это был выстрел, выстрел где-то совсем рядом. Женщина замерла с открытым ртом, напряженно глядя вперед, на черную стену, за которой что-то произошло. Послышался скрип шагов по снегу, немецкая ругань, удар прикладом по чему-то мягкому, Подошел еще кто-то, теперь они кричали и ругались уже вдвоем. Она прислушивалась, не раздастся ли еще какой-нибудь звук. Но выстрел был, по-видимому, меткий.

Только теперь на ней внезапно сказались муки этих двух дней, нечеловеческая усталость, беспредельное напряжение нервов. Она почувствовала, что все вращается, кружится под ней, пол колеблется, и неудержимо полетела в пустоту обморока.

Выстрел и крик слышны были далеко. Их услышали и в соседней избе, где уже целый час три головы прижимались к окну и три отогретые дыханием кружка давали возможность увидеть темные очертания сарая. Маленькая Зина заплакала.

— Мама, Мишка? Мама, Мишка!

Мать сжала ее руку так, что девочка вскрикнула от боли.

— Молчи!

— Мама, Мишка! Что они сделали? Мама?

— Не слышишь? Убили нашего Мишку, — глухим голосом сказала женщина.

Восьмилетний Саша оторвался от окна.

— Мама, я отнесу тетке Олене хлеба.

— Никуда ты не пойдешь. Теперь уже они до самого утра будут сторожить, — сурово ответила она. Помолчав, женщина промолвила:

— Да и хлеба больше нет. Ни кусочка, ни крошечки. Мишка взял последнее.

Мальчик опять подошел к окну и выглянул. Но отсюда ничего не было видно. Ворота сарая были закрыты, а за ним все было скрыто глубокой тенью.

Мишка лежал у стены сарая. Пуля попала в спину под лопаткой и прошла навылет. Он едва успел крикнуть. Солдат пихнул сапогом тело ребенка, и из маленького кулачка выпал ломоть хлеба.

— Хлеб принес, скотина, — сказал солдат и еще раз толкнул ногой безжизненное тело. — Хотели накормить бабу…

— Ишь, как подобрался, мошенник…

— Еще минута и передал бы… Я гляжу, что-то маленькое лезет, и уже у самой стены. Как прицелюсь…

— Меткий выстрел, — похвалил его другой, глядя на коричневое пятно, проступившее сквозь серую шерсть домотканой рубашки.

— Еще бы! Уж глаз у меня верный! А что с ним теперь делать? Оставить здесь?

— Подожди, зачем здесь? Давай бросим в ров.

Эта мысль обоим понравилась. Они схватили ребенка за ноги и потащили. Светлая голова колотилась о комья замерзшей земли. Солдаты раскачали тело и с размаху бросили в засыпанный снегом придорожный ров.

— Пусть тут лежит. Интересно, откуда он притащился.

— Капитан завтра расследует. Хотя черта тут узнаешь… Вся банда стоит друг за друга и молчит, как проклятая.

— Не беспокойся, наш капитан уж развяжет им языки!

— Пора бы. Я тебе прямо скажу, страшно здесь.

Высокий солдат оперся о винтовку и внимательно всмотрелся в лицо товарища. Но, видимо, не заметил в этом круглом лице с вздернутым носом ничего подозрительного.

— Страшно… А как хочется вернуться домой. Моему Михелю весной кончится десять лет… Два года его не видел, подумай, два года…

Второй сочувственно покачал готовой.