Радуга

Висящая на боку сумка промокла и становилась все тяжелее, но это было неважно, они съедят и мокрую лепешку, это ничего. Ноги тоже промокли, насквозь промокли штаны, и, когда ему удавалось благополучно пройти несколько шагов по поверхности снежного покрова, мокрая одежда замерзала, хищные когти мороза добирались до самых костей. Сашко уже ничего не видел, перед глазами мелькали красные и черные круги, кровь стучала в висках, казалось, вот сейчас она разорвет жилы и красным фонтаном брызнет на снег.

— Скорей, — хрипел он, и это подгоняло Савку, как удар бича, хотя Сашко уже забыл, что за ним кто-то идет. Он подгонял сам себя, чувствуя, что вот-вот упадет и больше не встанет. Савка остался далеко позади. Но Саша знал, что он должен, должен добраться до дороги, что он должен оставить там лепешки. Это была последняя возможность доставить хоть чуточку пищи пленным.

Еще один небольшой холмик, и все. Скорей, скорей! — подгонял себя Сашко, чувствуя, что едва идет, едва вытаскивает ноги из снега, едва плетется вперед. Болел бок, голова гудела, во рту он чувствовал неприятный, приторный вкус крови. Скорей, скорей! — Он с головой упал в снег и неловко выбирался, махая руками, словно утопающий. Почти на четвереньках вполз он на последний пригорок. Здесь уж должна быть дорога.

Да, дорога была. Она проходила совсем рядом. А по дороге немцы вели красноармейцев. Саше казалось, что это сон. Он не хотел, не мог верить. Но это было так. Саша не поднялся, — он лежал на снегу, опершись на локти, так, как полз на пригорок. А они проходили мимо. Раненые шатались, как пьяные, немцы орали, сзади кто-то упал, его поднимали ударами прикладов, пинками, ругательствами. Сашко смотрел, а они шли, проходили. Он опоздал. Опоздал на две-три минуты. Перед красноармейцами расстилалась пустая, белая дорога и на ней лежал снег, снег и больше ничего. Лепешки остались в сумке, мокрые, тяжелые. Они лежали в полотняной сумке, тут же, в десяти шагах от пленных, а они их не получат из-за того, что он опоздал на две-три минуты, что он недостаточно быстро бежал, что медленно поднимался, что он не смог, не сумел сделать, что следовало. Он подумал о Мишке, — да, Мишка бы успел. Мишка бы добежал. А теперь их погонят в Руду, за колючую проволоку, и они будут там умирать на морозе от холода и голода, потому что он…

Вот они уже проходят, вот уже последний ряд. Прошли. Удаляются, исчезают. Вот их уже поглотила белизна дороги, равнины необъятного снежного пространства. Сашко опустил голову в снег и расплакался горькими детскими слезами. Слезы лились в снег, из носа текло, лицо было мокрое. Ледяной холод охватил мокрые ноги, в боку невыносимо кололо. Нет, он не мог, не хотел подняться. Они прошли, прошли, он опоздал на две-три минуты…

Ох, как холодно, как страшно холодно. Сашко плакал над ними, идущими в этот мороз по дороге. Над Мишкой, похороненным в сенях. Над всеми, над всеми, над батькой, что ушел к партизанам, и прежде всего над собой, что не смог, не сумел, ничего не сделал…

— Сашко, встань, встань…

Он вздрогнул и еще крепче прильнул лицом к снегу.

— Что ты, сынок, встань, такой мороз… Не надо плакать, не надо!

Она присела возле него и ласково гладила его по плечу.

— Ты же мокрый весь… Вставай, пойдем. И мне холодно, вся юбка мокрая, пока я добралась, трудно пройти… Ну, вставай, вставай…

Она насильно подняла его голову. На нее взглянули залитые слезами, опухшие глаза.

— Что же делать, не удалось, — сказала она грустно.

— Опоздал, — прошептал Сашко прерывающимся от рыданий голосом.

— Что ж, сынок, не удалось, что поделаешь? Так надуло, намело, что я едва до тебя добралась. Идем, надо домой итти… — Она тащила его за руку. Сашко шел медленно, неохотно.

— Прибежал Савка, чуть живой, я его спрашиваю, где ты, а он говорит, что ты в снегу лежишь… Я все бросила и побежала… А ты не плачь, не плачь, выше головы не прыгнешь… Вон какие ямы… Давно, давно такой зимы не было…

Ей самой было трудно итти, но она старалась разговаривать и помогать итти сыну.

— А ты за мной, за мной, так легче…

Когда они вышли на дорогу, он зашатался и чуть не упал. Материнские руки подхватили его.

— Что с тобой, сынок?

— Н-ничего, — пролепетал он, но весь мир плясал перед его глазами. Голова кружилась. Малючиха наклонилась и взяла его на руки.

— Что вы, мама, — запротестовал было он, но вдруг, почувствовав под головой ее руку, моментально уснул. Она улыбнулась сонному личику.

— Что это, кума? Что-нибудь случилось? — забеспокоилась идущая с вязанкой щепок заплаканная Терпилиха.

— Нет… Сморило мальчонку, до самой дороги бежал по этим ямам, по выбоинам…

— Успел?

— Нет, куда там… Тут взрослому пройти трудно…

Запыхавшись, она замедлила шаги.

— Тяжело вам…

— А, конечно, тяжело… Ему ведь уже девятый год пошел, — сказала она и крепче прижала к себе тельце спящего. — Вот как уснул, как в кровати. Помоги-ка, Горпина, а то мне дверь в сени не отворить…

Женщина подошла и отодвинула засов. Из хаты повеяло теплом.

— Мама, — крикнула Зина со слезами в голосе, — что с Сашей?

— Ничего, ничего. Саша спит. Не кричи, не надо будить его.