Радуница

Жена дяди Вени – или, говоря демократически, «сожительница» – пожалуй, немного смахивала на сухопарую героиню из «Зимней вишни». Никто, правда, не подныривал своим высоким лицом под её низкое (тоже, как у дяди Вени, чем-то в любое время сокрушённое) лицо цвета подмоченного сахара, не целовал на крыльце в некрашеные губы, обняв зябкую и утреннюю. Да и не было у неё никого с высоким лицом! Ведь не станешь считать таким сожителя, который воротился с реки и – пещерный, лобастый! – колотит об стол жестяной плошкой с присохшим ко дну гольяном.

Жили они бездетно, в брусовом доме на четыре квартиры, каждой из которых, кроме части огорода и надворных построек, полагалась маленькая веранда с множеством узких стёкол. Работала дяди-Венина сожительница дояркой в совхозе. Как водится, управлялась и за скотницу, догоняя цены в магазине, но догнать не могла. Приплеталась вечером, себя не чуя, да и он возвращался – ничуть не живее.

Занятые рабочую неделю сплошь, слабину находили в воскресеньях.

В майские, например, плавали на тот берег Лены – к ольховым кустам, куда вышла весенняя рыба. Если замечали на фарватере отставшие от пассажирского теплохода бутылки, то поднимали вёсла и некоторое время сплывали следом, а потом что было сил гребли, взявшись вдвоём за лопошайки, по косой линии к берегу, срезая обострившийся угол смыва лодки по течению от назначенного места приставания. И весь день сидели в кустах с деревянными и рассохшимися, и чёрными, и вьющимися удочками, воткнутыми под ноги заточенными комлями, забросив пенопластовые поплавки и единственную закидушку с шерстяной ниткой вместо лески, и щипали от хлебного кирпича, и жевали, и курили свой вырученный табак, туда-сюда передавая последний окурок.

10

Потом на лесопилку наложили арест за незаконные рубки, а в совхозе забывали платить, да было и нечем – и дядю Веню с сожительницей повлекло из посёлка. И, оказалось, в разные края. Как-то так грустно ведётся у людей: гнездятся под одной крышей, сидят в дождь на крыльце, а по субботам ходят в баню, и однажды, кажется, забывают то время, когда жили порознь, и думать не думают о том, что́ может случиться уже завтра. Но вот приходит это завтра – и никакие незримые нити не рвутся, а просто он и она, взаимно уплатив по счетам, без всяких бурь и качающихся на ветру скворечен разлетаются – и навсегда. И не хотят знать друг о друге. И не здороваются при встрече. Или здороваются, как чужие. И живут сами по себе. И совсем не задыхаются от разлуки. И умирают каждый в свой час, не простившись друг с другом…

Так, наверное, вышло и в этот раз.

О ней до сих пор ничего не слышно, а вот о дяде Вене лет десять назад была весть: умер в городской общаге. Однако прежде чем умер, его забыли в посёлке, и нынче дядю Веню поднимет в разговоре разве что кто-нибудь из его близких знакомых, да и те, что ни год, то через одного теряются в кладбищенских тупиках. Но всех ведь и не запишешь в святцы: сколько их, таких-то, жило-было и незаметно изошло, когда двинулась вода, взыграл огонь и разверзлась твердь! Теперь, пожалуй, только сердцем и помянешь их в добрый час, потому что во все века такие, как дядя Веня, были не просто людьми, соседями, земляками, с кем рядом живёшь и дышишь, а живой невысказанной правдой, которую в первый раз познаёшь на этой земле и учишься любить.

4 марта 2014 г.

Чем жив человек?

1

Что-то грустно, когда умирают односельчане, какие ни есть – старые или молодые, добрые или злые, хорошие или плохие. Всё волнует – как они теперь? И ещё ясно видишь, что с их уходом и в нас, и вокруг нас всё дробится и тонет крестами, будто подвергая сомнению подлинную сущность текущей жизни в противовес той, какой она была ещё при этих людях.

2

Вот и на минувшие новогодние праздники не стало одного такого – ни доброго, ни злого, ни хорошего, ни плохого, словом, каких много на земле. Накануне красного числа размочил губы с электриком из администрации (того рассчитали на двадцать тысяч), ночью чуть живой заполз на крыльцо своего дома, а дверь боднуть не смог. Ещё по дороге с ним вышла неприятность: потерял валенок. Север этого не прощает! Когда хватились поутру, был весь серебряный. Звали его Серёга Казарин по прозвищу Один. Было ему сорок с гаком. Больше ничего не было.

3

Чем-то осенним, пустым, клокочущим на ветру была его жизнь. Однофамилец села, он после восьмилетки отслужил в армии, схоронил мать с отцом, затем братьев, сёстры разъехались, а он остался. Таких рождают на горе горькое – быть последними, которыми род стоит на своей земле, и когда такие умирают, умирает весь род.