Радуница

Лучшим своим считаю повесть «Дядька» и рассказ «Теплоход “Благовещенск”». Они, как и вся моя писанина, – о русском человеке, которого я, как мне кажется, знаю и в силах выразить. Точнее, они вообще о русской деревне, переживающей мучительные времена.

Оговорюсь, не могу сказать о себе как об авторе, который пишет острые тексты на тему вымирания русских деревень. Меня, в общем, больше интересует не столько процесс вымирания, сколько то, как люди, невзирая ни на что, продолжают жить. Что с ними происходит? Каким образом трансформируются их психика, обстоятельства жизни, мировоззрение, поведенческие, духовные, нравственные ориентиры? Это вымирание может не называться прямо, но ощущение его так или иначе присутствует всегда. Пожалуй, только один мой текст почти полностью о вымирании. Это повесть «Дядька».

В этом смысле, в связи с уходом многого подлинно русского, сконцентрированного в том числе (а для меня – в большей степени), в образе деревенской России, моя писательская задача – в чём?

Отвечу так: не показ вымирания, а выявление посредством художественного слова таких качеств русского человека, которые переживут всё – распад, войны, безвременье, безвластие, безбожие, вообще любой национальный, мировой, геополитический ли тупик – и, собравшись однажды из праха в некой исторической пустоте, вновь организуют языковую, этническую, физическую, культурную, нравственную, духовную общность, которую иначе как русский народ не назовёшь.

Поиску вот этих непреходящих черт русского человека посвящены мои произведения, главным образом последнего времени.

Так, в повести «Дядька», несмотря на её очевидный мрак, наряду со многими известными крайностями русского человека изображены и его несомненные достоинства. Например, крестьянская основательность. Совестливость. Умение трудиться на земле. А самое главное – врождённая потребность воспринимать свою жизнь неотделимо от жизни государства, жить с таким сердцем, в котором, по выражению поэта, «нет раздела», пусть даже отсутствие раздела в бытовом понимании приносит несчастья, а часто и гибель (как в случае с героем повести). Зато в историческом, духовном смысле эта неразделённость рождает народ.

Поэтому никогда не соглашусь с тем, что моя писанина – чернуха, а мои герои – выродки и ничтожества…

Дабы соблюсти некий биографический канон, добавлю, что в разное время мои сочинения удостаивались литературных премий. Все они дороги мне, начиная с ранней – имени замечательного иркутского писателя-фронтовика Алексея Зверева – и заканчивая международными (Ивана Гончарова) и всероссийскими (Антона Дельвига и Виктора Астафьева). «Дороговизна» их для меня в первую очередь в том, что я ни с кем не корешился, не ручкался, не пьянствовал ради сих почестей. Никто не толкал меня в спину, продвигая в ущерб гораздо более достойным претендентам, ни один не носился со мной как с писаной торбой, употребляя всё своё влияние в смысле блата и кумовства, да и сам я ни разу не был статистом в премиальных спектаклях. Эти награды, сиречь знаки профессионального отличия, возникали в моей жизни естественным образом, в чём их непреходящая ценность. А всем тем, кто желал мне добра и, может быть, тайно от меня послужил во славу моей прозы, я говорю сердечное спасибо.

И теперь – раз уж разговор получился таким откровенным – совсем личное. Очень кратко.

Мне тридцать семь. Я написал четыре книги, побывал в качестве писателя на литературных хуралах в Китае, в Палестине, в Париже и в дюжине российских городов. Я посадил изрядное количество деревьев, построил достаточно бань, крылец, заборов, сеновалов, нужников и сараев. Семью, правда, не создал, детей не породил. Но никого и не предал, кроме своих родителей, которые возлагали на меня большие надежды. Я не боюсь молчания, скепсиса, читательского равнодушия. Я уже это всё пережил – и ничего, не умер, хотя временами очень хотелось. Да, я изрядно поиздержался – в том понимании, что с годами поугас во мне огонёк, словно подвернули фитиль в керосиновой лампе. Ну да зато узнал цену настоящему Слову, которое находишь в себе, превозмогая ожоговый шок отчаяния. Отныне никто не унизит меня моей писательской безвестностью.

И, пожалуй, последнее: живу в родном посёлке на берегу любимой Лены.

Всё.

Капли Марта

1

Мама легла в больницу в начале марта, и бабушка забрала мальчика в деревню. Иногда мама звонила. Голос её прилетал издалека, словно с конца длинной-предлинной трубы. Бабушка первое время, пока не разругались в пух и в прах, отвечала сама:

– Кто он хоть, доча? Командировошный? Адрес? Опеть?! Ты же обязана была проверить его документы, когда он поступил к вам в отде… Ну вертолобая же ты! – И, передав трубку мальчику, скорей к жёлтому шифоньеру за капельками в бутылёчке из тёмного стекла.