RAEM-мои позывные

Наконец наступил день, когда мы получили сообщение о том, что к нам летят самолеты. Это было 7 апреля. Самолетов было три – «Флейстер» Слепнева, Р-5 Каманин и на Р-5 Молокова. Первыми вылетели Р-5.

Все три летчика хотели лететь вместе и прибыть в лагерь одновременно.

Поначалу шло все как задумывалось. Однако, когда Слепнев, имея на борту пассажира Г. А. Ушакова, догнал товарищей, он увидел, что за самолетом Молокова тянется шлейф темного дыма. У Василия Сергеевича барахлил мотор. Продолжать полет было опасно, и, сопровождаемый Каманиным (для подстраховки на случай вынужденной посадки), Молоков вернулся в Ванкарем, чтобы исправить повреждения.

Вылетая из Ванкарема, Слепнев сообщил по радио: «Буду в лагере через 36 минут». Я удивился такой точности и посмотрел на часы. Через 37 минут на горизонте показался самолет Слепнева. С большой скоростью он приближался к лагерю, сделал крутой вираж и потом почему-то долго кружился над аэродромом. В лагере недоумевали.

При посадке самолетов на сигнальной вышке обычно находился штурман Марков. Так как он должен был сообщить мне о посадке, мы условились: троекратный взмах шапки над головой означает благополучную посадку. Но сколько я не глядел, Марков неподвижно стоял на вышке, никаких знаков не подавал, а потом стал спускаться на лед. Что-то неладно. Так оно и оказалось. Вскоре пришли с аэродрома и рассказали, что случилось.

Аэродром был узок, а машина Слепнева обладала высокой посадочной скоростью. Ветер мешал пилоту совершить посадку, несмотря на летное мастерство. Самолет запрыгал, замахал крылышками и, выскочив за пределы аэродрома, подломался. Когда машина остановилась, из нее, словно ничего не случилось, вышел Слепнев. Одет он был с иголочки, что выглядело особенно заметным на фоне наших весьма обшарпанных туалетов: на нем была великолепная меховая куртка, видимо, эскимосского пошива на Аляске, и игривая шапка с меховым помпончиком. Этот пижонский наряд в сочетании с умением Слепнева носить костюм и его великолепным самообладанием не мог не производить впечатления.

Слепнев привез ящик американского пива, шоколад, сигареты – одним словом, ему было чем угощать нас, пока механики, во всеоружии опыта, накопленного при штопании и латании бабушкинской «шаврушки», приступили к исправлению повреждений слепневского самолета.

Собаки, которых привезли Слепнев и Ушаков, не сразу были оценены по достоинству. Они показались мелкими и слабосильными. Но это было не так. Другом собачьей своры и главным каюром лагеря стал наш боцман Толя Загорский. Он отлично знал чукотских собак и умел обращаться с ними, так как во время зимовки подле берегов Чукотки парохода «Ставрополь» Толя подружился с чукчами и научился управлять нартами.

Оглядев напуганных воздушным путешествием и непривычной обстановкой собак, боцман крикнул им что-то по-чукотски, и собаки, почуяв в нем друга, раскрыли ему свои бесхитростные собачьи души, наполненные множеством чувств, среди которых далеко не последнее место занимает чувство дружбы.

Боцман приласкал и накормил собак, запряг их в нарты. Он навалил на нарты пудов пятнадцать груза. К удивлению скептиков, маленькие кудлатые псы резво потащили поклажу. Они делали это куда быстрее и увереннее, чем справились бы с такой работой те челюскинцы, которые исполняли на льдине транспортные обязанности.

После посадки Слепнева не прошло и часа, как снова затарахтели моторы. В лагерь прилетели Каманин и Молоков, а еще через час ледовый аэропорт отправил на материк первую группу. Каманин повез членов моей радиобригады – зоолога Володю Стаханова и радиста Иванюка, Молоков – кочегара Киселева, повара Козлова и матроса Ломоносова.

Как будто бы все шло наилучшим образом, но радоваться не приходилось. Хорошее и плохое закономерно сменялось. Радость апрельского дня, когда, наконец, три самолета добрались до нашего лагеря, омрачалась неприятными для нас происшествиями. Первым из них была болезнь Шмидта.

Весь день 7 апреля Отто Юльевич провел на аэродроме, на ледяном ветру. Он сильно продрог, к вечеру почувствовал себя больным, а наутро температура поднялась до 39°. Шмидт лежал пластом на груде меховой одежды в штабной палатке. Лить изредка он открывал глаза, облизывал сухие губы и спрашивал:

– Эрнст Теодорович, какие новости?

Порадовать было нечем. После трех самолетов наступили, пожалуй, самые тревожные дни нашего лагеря. Нас трясло самым основательным образом. Толчки эти начались с шести часов утра, а затем усиливались, не переставая. После обеда был разрушен камбуз, и к ужину уже не было горячей пищи. Затем разнесло вдребезги один из наших аэродромов. Лед торосило, и льдина, на которой стоял барак, вдруг полезла на ту, где были наши жилые палатки. Хорошо, что в последний момент ледяной вал вдруг остановился.