Рафаэль и его соседки

Ему понравилась эта выдумка, а в таком настроении он охотно думал о новых работах. Он вспомнил, что монахи из Пьяченцы заказали ему нарисовать Мадонну с ребенком в божественном явлении святому Сиксту и святой Варваре. Как было заведено, я положил перед ним чертежную доску, подточил мелок сангины и гладко зачесал его непослушные волосы, подобные вихрям косматой звезды, чтобы на его лбу можно было видеть божественный огонь, сравнимый с огнями святого Эльма на мачте во время бушующего шторма. Когда он задерживался за работой дольше обычного, я музицировал в соседней комнате и приносил воду со льдом и фруктовым соком, чтобы он освежился. Тогда он спрашивал у меня, видно по своей доброте, совета, утверждая, что я вижу лучше, чем профессиональный художник, поскольку я не был связан школами и методами. Если я качал головой, он какой-то миг смотрел на меня очень зло и говорил, что на меня невозможно угодить, как бы он ни изнурял себя работой и, наконец, он и сам знает толк в своем деле. Но потом он признавал, что я, возможно, прав, и, так как речь обычно шла лишь о незначительной детали, он пробовал нарисовать позу или одежду прямо с меня, а я уже настолько привык к этому, что мог быстро снять свою одежду или переодеться, будто хотел прибавить к комедии «Каландрия» косого кардинала Биббиены еще одно скучное действие. Что мне рассказать Вам об этой проклятой комедийной истории, наш Рафаэль унижался до того, чтобы делать эскизы декораций и костюмов, поскольку ученые утверждали, что это была первая правильная, настоящая и стройная комедия. Я упоминаю об этом только для того, чтобы сказать, как Рафаэль отдавался всему, и продолжаю рассказывать о том, как создавались крупные работы. Когда я не мог быть натурщиком — Вы знаете, что я достаточно плотного сложения и едва ли гожусь в Аполлоны или в святые, — тогда я должен был подобрать ему кого-нибудь из моей семьи, а мои драгоценные родственнички предпочитали праздность работе и представляли большую ценность, чем закрепленный проволокой скелет, который изготовил для себя Микеланджело. Рафаэль говорил тогда в большом удивлении: «Даже если этот висельник уже трижды побывал на галерах, не погас в нем отблеск божественного огня, праведник не представляет себе, как много можно увидеть в лице самого страшного грешника, а художник обладает способностью различать истинную сущность человека, которая отражается в его внешности, и те страшные следы, которые оставили на его лице блуждания вдали от путей господних». Так я нашел для него моделей Варвары и святого Сикста для работы над картиной, которую заказали в Пьяченце, и рассчитался несколькими пригоршнями каштанов и монетами с моим старым дедушкой и невесткой, когда спросил, должен ли я впустить модель для Богородицы. «Не нужно, — сказал он с несвойственной ему проникновенностью, — прекрасное побеждает просто красивое, и с тех пор как я увидел мраморную статую и явно представил себе, как Пречистая из своего небесного владения с любовью взирает на мир, я не могу думать ни о какой другой модели для святого образа. Никогда Бенедетта не была величественнее, чем в то далекое утро, в своем утреннем одеянии она не шла, а парила, и божественная гармония ее тела превосходила земные представления о прекрасном». «Неужели, — с удивлением спросил я, — она была так же совершенна, как ее образ, который вы нарисовали на доске?» Рафаэль подпер рукой подбородок, посмотрел в пространство и воскликнул: «О да, именно так она выглядела бы сейчас. Если бы она только жила!» «О, если бы я мог вернуть ее вам, — воскликнул я, — я бы отправился за ней к самой смерти!». Рафаэль вскочил и с мрачным видом стал ходить туда-сюда. Потом он сказал: «Когда-то, пока меня охраняла ее близость, и я был добрым ангелом, но сейчас я не смог бы вынести ее живого присутствия. Только воспоминания, только воссозданный образ по силам мне. Со мной происходит то же, что и со многими из тех, кто любуется картинами, а доведись им пережить чудесные события, которые на этих картинах изображены, они, слабые, бежали бы прочь, они отвернулись бы, как тот на моем Преображении. Лик Бенедетты действительно прекрасен, он задумчив и полон чувственности — простит меня Господь, если я кощунствую, мне кажется, даже Бог не смог бы устоять перед мольбой этих кротких глаз, я уверен, она — истинная заступница наша. Но если бы я должен был рисовать только Пресвятую Деву, я не выдержал бы. Поэтому иногда меня радуют порочные, безбожные рисунки, ибо они освежают меня. Мой отец в его олимпийском спокойствии мог работать в одном направлении, я должен был следовать его примеру, чтобы достичь той вершины, которая доступна только чистому душой человеку. Но я поддался дьявольскому искушению: я хотел писать то как один художник, то как другой, и чувствовал, что легко могу подражать чужой манере. Так я потерял что-то свое, стал не совсем Рафаэлем: только одну руку я протягивал своему ангелу-хранителю, а другую я протягивал какому-нибудь нечестивцу. А теперь слишком поздно!» Я обнял его колени, я умолял его отринуть это грустное настроение, которое, в конце концов, должно было его раздавить. Даже для святого, говорил я, в нем самом еще достаточно материала, у него еще есть время вернуться на перекресток, где расходятся пути. «Я привык к хлебу, — ответил он, — к хлебу Гиты, это отвращает меня от хлеба жизни, я следую за ней, как рыба на крючке. Я хочу терпеть боль и страсть, но мир не должен догадаться об этом по моим работам, я хочу отдать ему все, что во мне осталось хорошего».