Рафферти

— Но это не услуга мне, — резко сказала Джил.

— Вот как? — рассмеялся он, но не сделал попытки дотронуться до нее. — Вот как? Ну, не так уж я плох.

Она вдруг тоже рассмеялась.

— А я этого и не сказала.

— Вы не обидитесь, если я задам вам еще один вопрос?

— Задавайте, — позволила она. — Я ведь обижена не на вас, а на Томми. Я никогда не умела обижаться одновременно на двух людей.

— Вы живете с Томми?

— Что вы хотите этим сказать?

— Ну, вы же понимаете…

Она встала и подошла к проигрывателю.

— Нет, — ответила она, — не понимаю. Разрешите мне сразу кое-что вам объяснить. Прежде всего о себе. У меня нет привычки спать с первым попавшимся. Я не проститутка и не ищу развлечений, если вы понимаете, что это значит. У меня были друзья, будут, наверное, и дальше. Но какие у меня с ними отношения, это мое личное дело. Томми я никогда не любила, но он для меня добрый и верный товарищ. Он многое для меня сделал и был мне почти — я знаю, это звучит банально, — он был мне почти отцом. Обещая меня вам, он, конечно, допустил ошибку. Наверное, вы действительно очень нужны ему.

Сказав это, она вдруг сообразила, что если бы Томми убедил ее, что это дело крайней важности для него, она бы наверняка переспала с этим человеком. Но Томми не имел права хвастаться и обещать…

— Я же сказал, что я ему нужен, — подтвердил Рафферти. — Ладно, забудем Фаричетти. Наверное, он ошибся. Поэтому я хочу кое-что вам сказать. Можете считать меня дураком, но я рад, что он ошибся. Вы кажетесь мне славной девушкой. Чертовски славной. А теперь, если вы нальете мне еще стаканчик, я выпью и пойду. Постараюсь добраться до своего отеля и поспать хоть парочку часов. В восемь утра у меня деловое свидание.

— А у меня репетиция в девять, — сказала Джил. — Но я налью вам и выпью вместе с вами.

Через двадцать минут он поднялся, взял шляпу, и Джил пошла к двери проводить его. Тут она впервые заметила, что он всего на два-три дюйма выше нее, но что если научится покупать вещи, то будет выглядеть вполне респектабельно.

Уже взявшись за дверную ручку, он на секунду замешкался, и вдруг протянул ей руку.

— Приятно было познакомиться с вами, — сказал он. — Спокойной вам ночи.

У него были крепкие сильные пальцы, и она ощутила непривычную дрожь, когда он пожал ей руку. Через минуту он ушел, и она вернулась в комнату.

Рафферти пробыл в Нью-Йорке еще шесть дней, и они виделись ежедневно. Так начались их отношения, странные, необычные отношения, в которых она до сих пор не разобралась. На следующий же день после их первой встречи он повел себя как любовник. Когда она утром пришла в театр, за кулисами ее ждала дюжина алых роз. На карточке было только имя: «Джек».

Днем он позвонил ей. Ему повезло, она оказалась дома. Он не назвал себя — в течение всех десяти лет их связи он ни разу, когда звонил, не назывался, считая, по-видимому, что никто другой ей звонить не может, — а просто поздоровался.

Она ответила, и наступило долгое молчание.

— Можем ли мы встретиться сегодня после спектакля? — наконец спросил он.

Она сразу поняла, кто говорит, хотя впервые слышала его голос по телефону, но на всякий случай спросила, кто.

— Рафферти, кто же еще, — ответил он, словно удивляясь, как она может спрашивать.

Она поблагодарила его за цветы, и снова наступило молчание.

— Так как насчет сегодня? — наконец выдавил он.

— Пожалуй, да, — ответила она, сама удивляясь себе. Но согласилась сразу, не колеблясь, и прежде чем успела передумать, он, сказав «спасибо», повесил трубку.

Она недоумевала, почему он даже не сказал ей, заедет ли он за ней в театр или на квартиру, и откуда он знает номер ее телефона. Позже, когда они познакомились получше, она сообразила, что он запомнил его, когда был у нее дома. Он всегда все замечал и запоминал — это было в его характере.

Он ждал ее у дверей театра. На этот раз на нем был синий костюм с искрой, но те же стоптанные коричневые ботинки. Рубашка у него опять была голубая, только чуть иного оттенка. Они пошли в тот же ресторан, что и накануне.

Но если в день их знакомства Рафферти был необщителен и молчалив, то на этот раз с ним определенно произошла какая-то перемена. Болтал он без умолку. И в течение всех последующих встреч на той же неделе продолжал говорить. Он рассказывал ей о своей семье, о жене, дочери и двух сыновьях, рассказывал о своей жизни в Лос-Анджелесе и работе в профсоюзе. Он рассказывал о своем детстве и о годах, проведенных в приюте.

Но, рассказывая все это, он говорил словно не о самом себе, а о ком-то постороннем — вот что было странно. Он вел рассказ от первого лица, но ей все время казалось, что речь идет о каком-то другом человеке. Может, это ощущение возникало из-за его манеры рассказывать. Он перечислял события и факты, называя места и даты, но ни разу не позволил себе выразить собственное отношение к тому, о чем говорил, внести в свое повествование какие-то эмоции. Ей он больше не задавал никаких вопросов. Его, казалось, вполне удовлетворяло ее присутствие, то, что она сидит напротив него за столиком в ресторане или рядом с ним на диване в ее собственной гостиной.