Рафферти

Несмотря на свою молодость и некоторую неопытность, Эймс превосходно вел дело. Люди, участвовавшие в расследовании, сумели добыть много компрометирующих материалов. И тем не менее, окончательный результат не сулил особых надежд. Да, Рафферти ответил на все вопросы. И ответы его зачастую были изобличающими. Но дело венчает окончательный результат. А Рафферти, фактически не нарушая присяги, все время, казалось, куда-то ускользал. Его откровенность обернулась в некотором роде реабилитацией его деятельности. В конце каждого дня после показаний Рафферти, несмотря на выявленные факты, возникало какое-то чувство симпатии к самому Рафферти — главному отрицательному персонажу в драме.

И наконец, этот трагический случай, происшедший в крайне неподходящее время. Пресса, конечно, пытается на этом играть. Как бы ни была преступна его деятельность, однако публика, прочитав о смерти его дочери, все ему простит, нечего и сомневаться. Человек, предавший свою любовницу, изменявший своей жене, нечестный в отношениях с начальством и друзьями, будет забыт, а вместо него появится другой, которого будут считать добрым, нежным отцом, тяжело переживающим внезапную смерть любимой дочери. Сенатор и сам глубоко сочувствовал горю Рафферти, но стыдился этой слабости теперь, в столь неподходящую минуту.

Да, многое не нравилось сенатору. Он устал гораздо больше, чем мог бы себе представить. Телевизионные камеры, публика, магниевые вспышки и всеобщее смятение — все это начало оказывать на него свое действие.

Пробираясь через публику, Рафферти быстро шел по проходу в сопровождении Морта Коффмана, и если бы не разлитая по его лицу бледность, он выглядел бы точно так, как и трое суток назад, когда впервые переступил порог этого зала. Он сохранял вид человека сдержанного, уверенного в себе и, не глядя по сторонам, прошел к своему месту за широким дубовым столом. Он придвинул к себе графин с водой, достал из портфеля пачку каких-то бумаг и положил их на стол.

Его моложавое лицо было непроницаемым, и только квадратные мускулистые руки, трогавшие то один предмет, то другой, выдавали его волнение.

Пока члены комиссии размещались и усаживались за столом напротив, он не обращал внимания на вспышки ламп фотографов и направленные на него телевизионные камеры.

Прикрыв рот рукой, Коффман наклонился поближе.

— Джек, ты уверен, что чувствуешь себя хорошо? — спросил он. — И настаиваешь на продолжении…

Не поворачивая головы и не меняя выражения лица, Рафферти коротко кивнул.

Хорошо? Конечно, хорошо. Так хорошо, как может быть человеку, которому только что без наркоза удалили сердце.

В то мгновение, когда адвокат наклонился к нему, его охватило внезапное почти непреодолимое желание повернуться и дать ему по физиономии. Почему он не может, черт бы его побрал, заткнуться? Заткнуться и оставить его в покое!

Чего они тянут? Сидят и смотрят на него. Как будто знают, что он думает и чувствует. Как будто, если бы и знали, могут или хотят помочь ему.

Какое им дело? Какое Коффману или кому-нибудь другому дело до него?

Они жаждут его крови, не так ли? Что ж, может, он и будет исходить кровью, но не в том виде, в каком им бы хотелось, и, черт бы их побрал, они не получат того, чего хотят.

Да, он уже изошел кровью и до сих пор кровоточит. Но к ним это не имеет никакого отношения. Пусть занимаются своим делом, пусть начинают заседание, пусть заканчивают свой разбор, им не удастся с ним расправиться. Он выйдет сухим из воды. Еще ни разу в своей жизни он не сдавался, не собирается сдаваться и на этот раз. Ни теперь, ни после.

Через час-другой, еще сегодня вечером, когда притупится боль от внезапно нанесенного удара, быть может, наступит оцепенение, и он сумеет…

Он замотал головой и сам повернулся к Коффману.

— Я чувствую себя хорошо, — зачем-то вновь повторил он. — Давай поскорее с этим покончим.

Было уже четыре часа, и впервые с тех пор, как начался допрос Джека Рафферти, у Эймса появился усталый вид. Его очки в роговой оправе были подняты на лоб, и он несколько раз пытался оттянуть тугой ворот рубашки. И когда он заговорил, голос его тоже звучал устало.

— Хорошо, мистер Рафферти, еще два вопроса и все. Просто нужно выяснить кое-что. Итак, вы утверждаете, что в течение более шести месяцев не виделись и не разговаривали с мистером Фаричетти?

— Да.

— Вы утверждаете, что вам неизвестна деятельность мистера Фаричетти в течение этого периода?

— Да, но до известной степени. Узнав из газет о его аресте в связи с делом Мэркса, я понял, что мистер Фаричетти не может больше оставаться в рядах ПСТР. Поскольку его комитет находится вне моей компетенции, я мог только посоветовать руководству отобрать у него мандат, так как всегда выступаю против тех, кто может нанести вред репутации нашего союза.

— Но вы лично продолжали испытывать к мистеру Фаричетти дружеские чувства?