Рагана

Цокот копыт звучал глухо, но четко: улица оказалась замощена длинными досками, и под ногами вместо грязи бушевала лишь вода. Приказом нашего пресветлого князя так сделать должны были везде, вот только чаще всего срубленный лес отправлялся на строительство очередной конюшни или сарая возле дома головы. Здесь же было иначе, и я невольно начала проникаться уважением к Артемию.

Дождь разошелся не на шутку, я зашипела и сьежилась, когда мокрые плети хлестнули по лицу. Конца и края потопу видно не было. Я попыталась осмотреться из-под капюшона, но сквозь косые струи разглядеть удалось лишь размытые тени домов с рыжими пятнами окон. Вода стекала по шее, заставляя мысленно проклинать погоду, а той, как водится, было наплевать. Если бы при-реченцы прямо сейчас передумали и попытались выставить меня вон, я б вцепилась в ближайший забор и изо всех сил постаралась никуда не уйти. Но голова по-прежнему топал впереди, все ускоряя шаг, так что под конец мы почти бежали. Он не оборачивался. Мне же не нужно было видеть его лицо, чтобы прочитать на нем страх не успеть.

Артемий остановился у искомой калитки – та была распахнута настежь. Отрывисто кивнув мне, мужчина быстро пошел в дом. Я бросила поводья опешившему Буру и поспешила следом. Времени привязывать коня не было. По обрывкам разговоров, которыми обменивались приреченцы, я примерно догадалась, что мучает неизвестную мне Марьяну. Времени и правда было в обрез.

Мать не зря тратила часы, заставляя меня учить, какая болезнь как себя являет. Я артачилась и капризничала, но мама властной рукой возвращала меня на место и снова рассказывала, а потом и расспрашивала, как по укусу отличить, волк рванул или волколак, как быстро разгорается лихорадка, если царапнула кикимора, и как заставить биться сердце человека, повстречавшегося с болотным огоньком. Постепенно я втянулась и с жаром взялась за изучение навьих тварей и способов спасти человека, если он напоролся на их когти. Вот и сейчас нужные сведения будто встали перед глазами, выведенные четким почерком на светлой бересте.

Мама не признавала новомодную бумагу, которую я так любила. Цокала языком и приподнимала двумя пальцами листок, рассуждая, что этакая диковинка не переживет осенних ливней. Меня же слишком чаровал тонкий аромат дорогих жемчужных листов и ровные строчки, не норовящие расплыться, превращаясь в неопрятные кляксы, как это бывало с пергаментом или берестой. Позволить себе белые листы мы не могли, и я обходилась плохонькими серыми, но и им радовалась как дитя.

Хоть мама и не любила бумагу, но свою белоголовую дочку она обожала. А еще она была права: дождь бумага и правда переносила плохо. Поэтому на совершеннолетие мне достался лучший в мире подарок – прекрасный кожаный тубус, в котором моим драгоценным записям ничего не угрожало. В нем, бережно свернутые, лежали листы цвета первого снега.

Я потерла грудь, которую, как всегда при мыслях о маме, сдавило болью. В сенях было темно, но из горницы лились теплые желтые лучи. Артемий быстро стянул сапоги и чуть ли не бегом побежал в комнату. Я прошла следом и встала на пороге. В избе было жарко, и я едва удержалась, чтобы не застонать блаженно, чувствуя, как тепло обнимает мое продрогшее тело мягкими ладонями.

Полный страдания вскрик не дал мне толком порадоваться.

Донесся он из-за зеленой занавески в дальнем углу комнаты. Ткань дрогнула, и показалась та самая женщина, которая прибежала за Артемием. Она нервно кусала губы, брови заломились, между ними пролегла глубокая морщинка. Женщина мяла в руках что-то напоминающее кусок ткани. Я почувствовала запах чистотела и сушеного тысячелистника, добавивший уверенности, что мои догадки верны. Эти травы использовали, чтобы очиститься от паразитов. Вот только терзающая Марьяну тварь размером будет побольше каких-нибудь глистов.

Увидев Артемия, женщина – впрочем, скорее девушка – всплеснула руками и дрожащим голосом запричитала:

– Весь отвар сплюнула. Трясется, точно в лихорадке, но холодная, как лягушка. И крутит ее, два раза вырвало.

Артемий хмуро кивнул и отодвинулся в сторону, давая мне дорогу. Помолчал, глядя на меня, потом тяжело вздохнул и кивнул:

– Иди, травница. Хуже и впрямь уже не будет.

– Батюшка? – девица в красном платье недоуменно переводила глаза с Артемия на меня.

Я сняла тяжелый мокрый плащ и бросила его на пол, оставшись только в рубахе и штанах – не тех, в которых сбегала из Полесья, но таких же удобных. Впрочем, присутствующим не было дела до того, как я выгляжу. Кроме одной маленькой детали. У девицы затряслись губы, когда она увидела цвет моих волос. Она подняла дрожащий палец, направив его на меня, и тонко выкрикнула:

– Не позволю! Не пущу к сестрице! Нечисть поганая!

– Уймись, Аника! Она помочь пришла, – рявкнул Артемий.