Рагу из дуреп

И исчез, как и не появлялся. Оставив Вита с по-галочьи открытым ртом. В Чечне, чтобы выйти из-под обстрела, солдаты разламывали «Катраном» кирпичные стены и, как консервные банки, вскрывали металлические двери. Нож, воткнутый в стену, выдерживал человеческий вес…

– Ты думаешь – я, бля, обычный, пропойца? – боком, по-петушиному, вглядывался он в Вита, когда они  встретились снова. Подчёрпывая со дна тарелки густую жижу, он выкладывал своё наболевшее.

– Представь, новогодняя, бля, ночь. Звёзды, что на кителе пуговицы. Воздушок – на хлеб мажь. А тут чечены! А у нас, бля, зелень, в основном. Поял? Слыхал про 131-ю мотострелковую? А кто о ней, бля, не слыхал! Майкопская бригада. 157 человек положили – две трети! Но вокзал тот грёбаный удержали, поял? И Савин, полковник наш тоже там лёг – царствие ему, бля… Вот был мужик! Меня, кстати, Славой зовут, – ткнул он Виту руку с обломанными ногтями. – Бум знакомы. Так вот я и говорю: всю жизнь мы в войнушку играем. Славой погосты покрываем. Всю жизнь, на изнеможение, бля. Кладём своих штабелями, бля. Курганами кладём! Ведь ладно при царе, к примеру. И то Суворов наш, бля, распугал всех войной не по понятиям – победил двадцатью тысячью сто тысяч турков. В пух, бля и в прах! А в чеченскую мы ить только на живой силе выехали. А солдатиками да калашами, бля, нынче только негры воюют! Поял? Негры черножопые! У всего командования за такое надо бы погоны сорвать и зелёнкой, бля, лбы мазать! Клеймить гадов, бля – поял?

– И вот ведь что интересно, – опрокинул он  в себя графин. – Из бюджета российского, выгребают, бля, около ста миллиардов рублей на поддержку режима, бля, сегодняшней Чечни. Ты поял? За что полегли ребята, а? Вот за что, я тя спрашиваю?! Нет правды. И Бога нет. Хоть мы все ему там молились. Всё, бля, на лохов рассчитано!

– И ещё скажу, – перегнулся он через стол к самому лицу Вита. – Если запад, бля, теряет своих в войнушках, то ведь как-то умножает, бля, благосостояние, то есть, народца своего. А в 45-м мы победили, уйму народу, бля, положили – и как до 41-го сидели в жопе, так и по сегодня, бля, в жопе сидим! Поял? В самой что ни на есть жопе. А шанс-то был. Был шанс-то.

И оттого, что Вит сидел молча, не спорил и своё не доказывал, новый знакомый махнул рукой и сказал неожиданно обыденным голосом:

– А по твоему делу я так скажу: гони ты эту сучару, бля. Змеюку подколодную. Она же подряжала меня батю, как я поял, твоего замочить, поял? Из-за хаты. Всё одно – старый, говорит, одинокий. Двести долларов, бля, обещала.

Вит, было, вскинулся, но мужик неожиданно сильной рукой удержал его на месте и посмотрел  с насмешкой:

– Сиди, бычок. Приморский бульвар, десять. Так, бля? Верхний этаж. Железом обитая дверь. Врать я буду? Я, между прочим, не алкаш. Я – экзистенциалист. Так что, бля, любовь считать недействительной. Нет её нынче. У нынешних баб, бля, фантазия только на такие вот штуки теперь, – невесело усмехнулся он, звякнув о столешницу тяжело блеснувшим ножом. – Ассолей не стало, поял? Не стало Ассолей. И не надейся. Свою такую имел. Теперь вот… ни жены, ни хаты. А ведь всё было. Ещё до Чечни было. Теперь – вот…

И он выразительно потрогал тускло блеснувшее лезвие «Катрана».

***

…Через ряд лет, когда у Вита уже была новая семья, и подрастал ещё один, уже третий сын, он вдруг увидел в рыбном ряду Привоза Виту. Она рылась в жемчужной россыпи сардин и бычков и, перекрывая жаркий галдёж продавцов, отчаянно торговалась:

– Десять? За эту дрянь? Охренела?  Пятёрку дам – и ни гривни больше.

Вит смотрел на её шею в нежных завитках волос, на загорелые плечи, тронутые множеством солнечных бликов, будто на неё стряхнули картину импрессиониста. И не чувствовал ничего. Он был мёртв. В нём тлела только память. И витала она где-то над Витом, может быть, на отдалении, в метрах от его головы…  Он вспомнил, как в тот зимний день, набросав в машину узлы и чемоданы её вещей, отвёз всё по адресу мужа.

– Витюша! – плакала она, размазывая по зарёванному лицу тушь для ресниц. – Я же только хотела, чтоб он папины документы выкрал! И всё! Дочкой клянусь! Чтоб обмен тайком сделать! Витюша, прости меня! Я же для нашей любви старалась! Он же старый уже, а мы и так ему давали лучшую площадь, чем брали себе! Витя, мы же любим друг друга!

– Любовь считать недействительной, – непримиримо сказал он, решительно заводя мотор.

«Вот что значил тот последний сон, – думал он, пока машина прогревалась. – В третьей терции не бык, это я убил своего тореро. Не бык – я видел: тореро – женщина…»

Бык не хотел убивать женщину.

Женщины всегда гладили его между рогов и за ухом. Они расчесывали его золотую шерсть. Приносили ключевую воду, в которой плавали зелёные ладони листьев.

Женщины всегда были к нему добры.

Но эта поставила целью его убить.

Уже шесть бандерилий качались в его крупе. В глазах плескались алые мулеты. В который раз он пробегал в миллиметре от гибкого, сбалансированного женского тела, всё больше теряя силы. И ноги его подгибались от невероятной, от бешеной, от ни с чем не сравнимой усталости.