Рай, ад и мадемуазель

В «Мужчине и женщине» камера двигалась по кругу, и девушка удивилась, обнаружив, что на самом деле Франция стоит на месте.

Что до «Забавной мордашки», там Одри Хепберн гарцевала по Монмартру, присаживалась за столики кафе, чтобы пофилософствовать со старичками, а на Елисейских Полях кричала «Бонжур!» прохожим. Саманта с нетерпением ждала, когда выйдет на улицу и тоже скажет кому-нибудь: «Бонжур!»

Но часы показывали шесть тридцать утра, так что она вернулась в кровать — и скоро опять видела сон: средняя школа Беверли-Хиллз, 1975 год, встреча выпускников десять лет спустя. Саманта появляется, с ног до головы одетая в «Шанель». Удивленные вздохи друзей. «Друзей в кавычках, — подумала она. — Девочки в школе Беверли-Хиллз — настоящие стервы».

К ней подходят Глория де Фрайз и Шелли Голденблатт (обе — далеко не подруги).

— Чем сейчас занимаешься? — интересуются девушки.

Самодовольно ждут, что она ответит: «Ничем особенным».

— Возглавляю «Шанель», парижский дом мод, — невозмутимо произносит Саманта. — Унаследовала от самой мадемуазель Коко.

Внезапно гордячки понимают, что ее костюм, сумочка, ремень, двухцветные туфли, камелии и темные очки, украшенные переплетенными буквами С, не копии! Приоткрывают от удивления рты, демонстрируя идеальные зубы, переглядываются.

— Даже не знаю, что сказать! — восклицает Шелли.

Саманта открыла глаза. Восемь часов. Нехотя поднялась с кровати, нисколько не чувствуя себя отдохнувшей. Посмотрелась в зеркало над комодом. Лицо напоминает маску ацтеков: высокие скулы, раскосые глаза, вытянутый подбородок, полные губы. Можно ли преуспеть с такой внешностью? Непонятно, в кого такая уродилась. Видимо, в далекого предка. Мужчины считали, что она либо с Востока, либо мадьярка, либо неповторимая смесь кровей.

Девушка долгие годы считала себя некрасивой и старалась не придавать этому значения. А в Париже надеялась сойти за jolie-laide (удачное французское обозначение женской красоты, далекой от стандартов).

— Jolie означает «хорошенькая», а laide — «некрасивая», — рассказывала она. — Вместе получается не «хорошенько некрасивая», а «хорошенькая тире некрасивая», то есть девушка с такой необычно яркой внешностью, что даже зеркало не может определиться!

Карандаши для губ и глаз, румяна, тушь, много тонального крема «Макс фактор» и сила воли в чистом виде стали ее помощниками. Каждое утро на Саманту снисходил гений рекламы, призывая держать голову выше. Она пообещала себе, что лично проведет Париж в следующее десятилетие: особый нюх на веяния моды плюс знание секретов рекламного бизнеса. Американка внимательно следила за делами отца, который в пятидесятых наводнил Лос-Анджелес магазинами женской одежды. Когда девушке исполнилось восемнадцать, они переехали на Манхэттен, и отец начал покорять сердце швейной промышленности Нью-Йорка. Сегодня рекламная кампания — волшебный ингредиент успеха в мире моды. «Но поможет ли реклама удержать „Шанель“ на вершине?» — думала Саманта.

Вся ее жизнь крутилась вокруг Шанель. Безответная любовь: американка безумно обожала мадемуазель Коко, а та знать не знала о ее существовании.

По парижским улицам прогуливалась возвышавшаяся над горожанами девушка. Она напряженно размышляла. В Нью-Йорке дочка бизнесмена скупала все вещи марки «Шанель», а расплачивалась одной из первых выданных отцом кредиток «American Express».

Когда американке исполнился двадцать один год, она решила назваться Шанель Липштадт.

— В нашей семье не может быть смешных имен. — Отец был непоколебим.

Когда Саманте было четырнадцать, умерла мама. В последующие годы отец совершенно избаловал дочь. Она привыкла получать все, что захочет. И теперь о ней узнает мадемуазель Шанель, потому что девушка собиралась работать на престижнейший в мире дом мод.

«Я умею продавать, — думала она, идя по улице. — Суть моды — в рекламе. Иначе все бы носили одинаковую одежду из мешковины».

Приметив хорошую химчистку, Саманта остановилась перед прелестной витриной с аппетитными пирожными. Pâtisserie[7] это или ювелирный магазинчик? В крошечных корзиночках из теста, сверкая, словно рубины, лежала покрытая глазурью клубника и ежевика. Роскошные изящные mille-feuilles[8] будто из золота — просто произведения искусства.

Саманта зашла внутрь и выбрала четыре пирожных. Их завернули в салфетки и, как украшения, положили в белую коробку. Крепко перевязанная бечевкой, картонка со сладкими драгоценностями свисала с руки сладкоежки: второй завтрак!

Сунув под мышку «Геральд трибьюн» с газетной стойки, девушка заторопилась назад в квартиру, превращаясь по пути в Одри Хепберн.

— Bonjour! — приветствовала она каждого встречного пожилого мужчину с багетом под мышкой.

«Даже береты у них модные, черного цвета», — подумала американка.

Когда Саманта нацелила объектив фотоаппарата «Инстаматик» на третьего по счету старичка, он сделал багетом непристойный жест.

— Ой! — Она выронила фотоаппарат. С Одри Хепберн так никто не поступал.