Рай без памяти

А открылся он, как чемпионат мира по футболу. Были фанфары, флаги наций, приветствия и поздравления от всех научных ассоциаций мира. Правда, более мудрые в зале помалкивали, но менее осторожные выступали с декларациями, что тайна розовых «облаков» уже накануне открытия. Конечно, никакого открытия не произошло. Разве только вступительный доклад академика Осовца, выдвинувшего и обосновавшего тезис о миролюбии наших гостей из космоса, сразу же направил работу ученых по твердо намеченному руслу. Но, как говорится, премудрость одна, а мудростей много. О них и рассказывал мне Зернов с едва скрытым разочарованием. Сталкивались мнения, сшибались гипотезы. Некоторые участники конгресса вообще считали «облака» разновидностью «летающих тарелок».

— Если бы ты знал, Юра, сколько еще тугодумов в науке, давно потерявших право называться учеными! — говорил Зернов. — Конечно, были и вдумчивые речи, и оригинальные гипотезы, и смелые предложения. Но Томпсон сбежал после первых же заседаний. «Тысяча робких старичков ничего стоящего не придумают», — объявил он атаковавшим его репортерам.

Из всех участников конгресса он пригласил в экспедицию только Зернова, присоединив к нему весь экипаж нашей «Харьковчанки» плюс Ирину. «Вместе начинали, вместе продолжим», — сказал он Зернову.

— Я не начинала, — вмешалась Ирина.

— Зато продолжили.

— Где?

— Все той же ночью в отеле «Омон».

— Не понимаю.

— Спросите у Анохина. Он вам кое-что расскажет.

— О чем? — встревожилась Ирина.

— Что вы не вы, а ваша модель, созданная «облаками» в ту же злополучную ночь.

— Бросьте шутить, Борис Аркадьевич.

— Я не шучу. Просто Анохин и Мартин видели вас в Сен-Дизье.

— Не ее, — вмешался я, — вы забыли.

— Не забыл, но предпочел не рассказывать.

Сразу же возникла тревожная пауза. Ирина сняла очки, машинально сложила и снова раскрыла их золотые дужки — первый признак ее крайней взволнованности.

— Теперь я понимаю, — упрекнула она Зернова, — что вы и Мартин от меня что-то скрывали. Что именно?

Зернов и сейчас увильнул от ответа:

— Пусть Анохин расскажет. Мы считали, что это право принадлежит только ему.

Я ответил Зернову взглядом, подобным удару шпаги Бонвиля. Ирина оглядывалась то на него, то на меня в состоянии полной растерянности.

— Правда, Юра?

— Правда, — вздохнул я и замолчал.

Рассказывать ей о том, что я видел в офицерском казино в Сен-Дизье, надо было не здесь и наедине.

— Что-нибудь неприятное?

Зернов улыбался. Пауза длилась. Поэтому я даже обрадовался, услышав знакомый скрип двери.

— Самое неприятное начнется сейчас, — сказал я, кивая на открытую дверь, в которую уже входил мой белый ангел со шприцем. — Процедура, какую даже друзьям лицезреть не положено.

И целительная терапия профессора Пелетье снова низвергла меня в бездонную пучину сна.

26. КОНГРЕСС

Я выбрался из нее только утром, сразу вспомнил все и разозлился: предстоял еще день больничного заключения. Появление белого ангела с сервированным на движущемся столике завтраком мне не доставило утешения.

— Включите радио.

— У нас нет радио.

— Достаньте транзистор.

— Исключено.

— Почему?

— Запрещено все, что может помешать нормальному самочувствию выздоравливающего.

— Я уже выздоровел.

— Вы узнаете об этом только завтра утром.

Белый ангел легко превращался в демона.

— Но я должен знать, что делается на конгрессе. Выступает Зернов. Слышите: Зернов!

— Я не знаю мсье Зернова.

Она протянула мне папку в красном сафьяне.

— Что это?

— Газетные вырезки, которые оставила для вас мадемуазель Ирина. Профессор разрешил.

И то хлеб для человека, умирающего с голоду по информации. Я открыл папку, забыв о завтраке, и прислушался. Именно прислушался.

То был голос мира, донесшийся ко мне сквозь никель и стекло клиники, сквозь белый кирпич ее стен, сквозь тьму бездонного сна и блаженство выздоровления. То был голос конгресса, открывающегося докладом академика Осовца, сразу определившего единственно разумную и последовательную позицию человечества по отношению к гостям из космоса.