Рай – это белый конь, который никогда не потеет (ЛП)

Однажды мы, я и мама, пошли проведать Джино Сантерколе и его сестру, которые находились в пансионе в Аффори, потому что в доме не было денег. Мы ждали снаружи, сидя на камне, часа посещений, и мама, странным образом, вдруг говорит: «Ты, когда вырастешь, должен заняться двумя делами. Или одним, или другим: стать или певцом, или цирюльником». «Нет, певцом – нет, никак. Я не умею, не знал бы с какой стороны начать, и потом, я никогда не пел. Это вы все поете». Потому что они, вся семья, пели: мама, сестра. И еще: «И потом, мне не нравится петь». «Ладно, ничего страшного, если не будешь певцом, станешь цирюльником». «Почему цирюльником?» «Потому что, - отвечает она, - если ты хорошо владеешь бритвой, как твой дядя Амедео, а он был артист бритвы, когда он брил, знаешь ли, собирались со всего района, чтобы побриться у него. У него, - продолжает мама, - была легкая рука. Ремесло нужно изучить хорошо, довести его до искусства. Если владеть им виртуозно, можно даже стать богатыми. И тогда ты никогда не умрешь от голода, у тебя все будет хорошо».

Вот. Потом я все же работал часовщиком, механиком, точильщиком. А после стал певцом. Когда я им стал, она никогда мне не напоминала: «Я же говорила! Не забудь об этом». Это я должен был ей напомнить: «Ты помнишь, мама, что ты мне говорила?» «Да, да, помню, кажется». Мне нравилось, что она слушала Лучано Тайоли, Джино Латилла, всех старых, слушала много песен, также и неаполитанских. Поэтому, очевидно, она думала, что я стану певцом подобного типа. Сразу же скажу, что она любила ту музыку, которая была противоположна музыке, которой занимался я. Но, когда пришел рок-н-ролл, и я с первых дисков начал прислушиваться к американской фонетике, чтобы выучить ее, она, как и я, - вот одна из ее странностей, которую я несомненно унаследовал – она, как и я, внезапно страстно увлеклась этими певцами. С такой же страстью, как и я. В общем, сходила с ума по рок-н-роллу. Когда она слышала рок-н-ролл, она радовалась, и я видел, что она делает звук громче, то есть, делала то, что отныне делал я, обычно не без неудобства для окружающих пожилых людей.

Я часто брал ее на свои концерты. Она чувствовала себя неуютно среди людей, однако она так радовалась, когда видела, как все эти люди хлопают мне, что оставалась очень довольна. Тогда я заставлял дать ей место рядом со сценой, прямо напротив меня. Но людей было очень много, постепенно ее оттесняли, и она больше сцену не видела. Тогда я, так как всегда за ней присматривал, говорил: «Эй, там, подвинься! Разве ты не видишь, что это главная фанатка, а ты ей закрываешь сцену?!» Тогда все ребята воодушевлялись: «Эй, это мама Челентано!» И я со сцены спрашивал: «Мама, ты видела, сколько у нас защитников?!» И тогда она не выдерживала и плакала от чувств.

Четыре удара за один

Больше, чем кто-либо другой, учитель Поцци внушал трепет, не столько потому, что был грозен, сколько потому, что все знали, что он справедлив. Я навсегда запомнил, как однажды я ударил одного мальчика, и он пожаловался учителю. Это случилось во время перемены, и мы стояли в очереди в туалет. И вот тот мальчик и говорит: «Синьор учитель, Челентано ударил меня по спине!» «Да ну, - отвечает учитель, - Челентано, иди сюда. Это правда, что ты его ударил?» «Да, но…» «Нет, отвечай: правда или нет?» «Да, но я его ударил…» «Я не спрашиваю тебя, как ты его ударил. Скажи только, правда это или нет» «Да, правда». Тогда он говорит: «Ну, ладно, ладно. Это мы выяснили». Потом спрашивает моего товарища: «Скажи-ка, а как он тебя ударил?» «Ну, вот сюда, по спине». «Покажи, как это было». И тот: «Он сделал так», ударяя воздух. «Нет, попробуй ударить его. Покажи, как он тебя ударил». И тот мальчик ударил меня по спине, да? Он сделал так – бам! – и стукнул меня. Но ударил не очень сильно. И учитель говорит: «Ты уверен, что он ударил тебя так? Потому что тогда не стоило мне жаловаться. Или он ударил тебя сильнее? Итак, покажи, как же он тебя ударил». Тогда тот – бам! – стукает меня сильнее. Учитель говорит: «Но я не верю, что он ударил тебя так, потому что, знаешь ли, у него, у Челентано, сильная рука. Думаю, он ударил тебя еще сильнее». «Да, действительно, он ударил меня больнее». И учитель: «Тогда покажи, как это было». «Опять по нему?» «Ну конечно!» И тогда тот – бам! – тот ударил меня по-настоящему сильно. Тогда я сказал: «Ну, было не так сильно…» «Не так сильно? Я тоже так думаю, потому что когда раздаешь тумаки ты, они еще сильнее. Потому что ты сильный, понимаешь? Ты таким не кажешься, но ты сильный, Челентано!» Потом он повернулся к моему товарищу: «Ты уверен, что он ударил тебя именно так? Покажи, как же на самом деле он тебя ударил». И тот: «Ну, более-менее так». «Не верю, - отвечает, - не ври, а то я рассержусь и на тебя. Итак: показывай». Тогда тот – бам! – отвешивает мне еще сильнее. По нарастающей. Тогда учитель обернулся к моему товарищу и говорит: «Ну, мне кажется, что теперь ты можешь быть доволен: за один удар ты вернул ему четыре».

Наедине с собакой