Рай земной

— Ну да, лирики вы не любите… Что вас там интересует? Отношения? Бываю у нее где-то раз в неделю, ну, вы знаете, как вызов поступит. Около полпятого утра, зависит от глубины сна. Обычно через кусочек плода, перорально. Сглатывание нормальное. Последнее время, после того как ее тут в вашей водичке купали, возникли проблемы с усвоением, но… пытаемся решать.

Ева, все так же с закрытыми глазами, отходит.

— Теперь вы!

Уныние полулежит с расстегнутой на груди рубашкой. Глядит куда-то вверх, в темный потолок.

Ева опускается на колени, запускает руку ему в рубашку.

— Ну… Уныние. Адрес? Панфиловцев, двенадцать, корпус второй.

— Квартира?

— Сорок три. Вы ж туда все равно не поедете… Временно не трудоустроен.

— Отношения с Евой?

— Классные. Нормальные, в общем. Умняшка. Старается.

— Сколько раз посещаете ее?

— Почти через день… Раньше даже чаще. Где-то в два, два тридцать. Кормлю ее вот этим, — помахивает пакетиком.

— Вы бы ее еще пауками кормили…

— Ну, — чуть усмехается, — что дают… Вкуса все равно не чувствует. Срыгивать, правда, стала иногда. Приходится по второму разу: открой ро-отик, ути-пуси…

Луч гаснет. Загорается в другом конце сцены.

На скрипучем стуле сидит Похоть, в костюме и галстуке. Нога на ногу, пальцы на колене сплетены. На голове венок из одуванчиков.

— Я? — Чуть щурится от света, облизывает губы. — Luxuria.

— Настоящее имя!

— Это настоящее, на латыни… Ну ладушки, Похоть. Поселок дачного типа «Нефтяник», дом три. Да, за Бетонкой. Числюсь в одном благотворительном фонде.

Ева обходит его и медленно садится Похоти на колени. Развязывает галстук, тянется к губам.

Темнота.

Снова освещается дерево — черное, точно обгоревшее. На ветке качается одуванчиковый венок. Адам и Ева стоят, закрыв лица ладонями. Струя воздуха от вентилятора доходит до Евы и шевелит волосы.

Отец Игорь слушал молча, не перебивая, не спрашивая. Поднял уставшее лицо:

— Всё?

Она еще спросить хотела… Прошлый раз в этом не покаялась, а потом подумала… Что к католикам иногда на Орджоникидзе ходила. Это грех?

— До крещения?

Плюша кивает.

— Тогда каяться не нужно… Только в том, что после последней исповеди совершили.

Слова звучат как-то сухо. Или просто ей кажется так.

— И вообще. Заходить к ним можно. Только не молиться вместе… Всё?

Плюша осторожно опускается на колени и закрывает глаза. Ей темно, коленям жестко и холодно. Где-то наверху, далеко, читает отец Игорь свою молитву.

И приходит легкость. Хотя не такая, как в прошлый раз. Прошлый раз Плюша чуть не взлетела.

Выходят на сцену ангелы. Ходят по ней, грехи поколачивают. Гордыню — по устам. Чревоугодие — по обвисшему пузу. Уныние — под зад. Похоть — понятно куда. Сложилась Похоть пополам, взвизгнула, на полусогнутых со сцены уковыляла. Следом Гордыня, выбитые зубы сплевывая.

Солнце в деревьях блестит. Садик небольшой; хризантемки, георгин — всё палой листвой дубовой присыпано. Шум детский из окна.

— Отец Игорь! — высунулся из двери, из детских голосов, дьякон.

— Иду! Сейчас, люди у меня… — оборачивается к Плюше. — В воскреску зовет. Да, наша воскресная школа. Не хотели бы по выходным преподавать? Что? Да вот хотя бы ваше рукоделие. Там девочки… Или об искусстве рассказать, какие картины бывают.

Плюша обещает подумать.

— Да, подумайте… А католики… Иду, отец! — повернулся к двери, откуда снова показалась дьяконская голова в очках. — Пусть пока исход из Египта повторяют! Исход, да! Или «Евангелие детства» отца Фомы! …Что я сейчас говорил?

— Католики…

— Да, слышали, отец Гржегор вернулся? Нет? Вот, вернулся, видел его вчера. Хороший он человек! Я еще когда в соборе работал, то с ним иногда… Опять со своей идеей часовню на поле воздвигнуть. А наши, конечно, на дыбы: нет, только нашу, православную… Там же наш отец Фома. Вот и получается, что воюем. А зачем? Знаете?

Плюша пожимает плечами, от солнечного света щекочет в носу.

— И я не знаю. Много как-то внутренней войны кругом стало. И мы, — потеребил крест на груди, — тоже в нее ввязались, и даже на переднем самом… Прямо и ждем, кто нас обидит. Вот, отец Григорий даже от этого стихи писать стал. — Откашлялся. — «И снова русских обсирают и ненавидят почем зря, и трясогузки «Пусси Райот» куражатся у алтаря…» Хорошие стихи?

Плюша улыбается.

— Даже в журнал их отвез… Не взяли. Ругательно очень, сказали. Я ему говорю: отче, замени «обсирают» на «презирают». И рифму сбережешь, и напечатают, может. Теперь про католиков что-то пишет. «Православные — крестики, католики — нолики…» А ведь добрый человек, собак бездомных тут прикармливает, а откуда только из него это берется? И в соборе, пока я служил, тоже: католики такие-сякие… Ну да, конечно: опресноки, филиокве, верно всё… Только я бы, вот честно, не знаю, что бы отдал, чтоб послушать те разговоры, которые у отца Фомы с ксендзом Косовским были, когда их в одну камеру засунули. Помните, как Косовский о них написал?

Плюша кивает. Что тюремные споры их были наполнены любовью.