Райские псы

Ландскнехт Ульрих Ницш, обвиненный в скотоложстве за то, что поцеловал лошадь, прибывает из Турина в Геную. Земля «Wo die Zitronen bl"uhen»[1]. Онтологические муки и иудео-христианское мошенничество. «Бог умер».

1469

Упоение дивными плодами юности. 17 ноября Фердинанд Арагонский и Изабелла вступают в церковный брак. Надежнейшие «SS». Зарождение империи, над которой никогда не заходит солнце.

И мир начал задыхаться без притока свежего воздуха. Агония, всюду агония. Пир смерти. Маятники всех часов, не давая забыть, отбивали: ад-рай-ад-рай. В Роттенбурге, Тюбингене, Двиле, Урбино, Бордо, Париже или Сеговии.

Сама жизнь задыхалась без новых просторов. А грозный иудейский Бог все твердил о Грехе и вконец запугал легион своих неистовых приверженцев.

Без устали хлестали себя плетьми флагелланты[2]. Посыпали солью раны. Даже краснощекие жизнелюбы грезили теперь об одном, принять нескорую мученическую смерть на кресте. Умереть во святости.

Славные времена для юдоли Скорби. Totentanz[3]: мчится меж могил исступленный ручеек взявшихся за руки людей. На черных туниках белой краской — ребра. Пугающе бледны гипсовые черепа. Но вот еле заметный трепет пробегает по пляшущей цепочке. Тень страсти, не больше. Улыбка под черным тюлем. Лукавый глаз. Чуть видное движение бедер. И — сломан траурный ритм барабанов Танца Смерти, Danse Macabre.

Что это? Ветер, аура, эрос? Мягкое дуновение, что долетело сюда с далекого Карибского моря?

И все чаще разбредаются парами изнуренные пляской грешники, все чаще находят приют у кладбищенских надгробий. Точно бешеные псы рвутся из черных балахонов их так и не раскаявшиеся тела. В сторону летят бутафорские черепа.

А виноват во всем ветер. Это он смущает на закате покой семинаристов. Он наполняет воздух кисло-сладким ароматом. Так пахнет далекое море или спящая под летним дождем женщина.

Но самые заметные следы беспокойного ветра обнаружились в Италии. Достаточно сказать, что у Антонио дель Поллайоло[4], писавшего Мадонну для монахов Сан-Джеронимо, кисть вырвалась из рук и сама заскользила по полотну. Дерзко мечтая о новых чувствах, формах, красках, изобразила она красавицу Симонетту Веспуччи с обнаженной грудью. И тут же испугалась, поспешила нарисовать рядом символ зла — змею. Змея же, играя, обвилась вокруг шеи Симонетты и застыла прелестным ожерельем.

И то был не единственный случай. Во второй половине апреля 1478 года у молодого живописца Сандро Боттичелли полотно вдруг стало заполняться нежными полунагими юницами. Они славили танцем приход поры цветения. «Non c'e piu religione»[5], — ворчали, крестясь, усатые монахини монастыря Святой Безнадежности.

Дикая кошка срывалась в прыжке с карниза старого готического собора. И все это видели.

Запад не просто задыхался, он бился в предсмертных судорогах. Напуганные правители спрашивали друг у друга совета. Нужны были срочные меры.

Куда выпустить пар из готового взорваться котла агоний и скованных страстей? На Юге весь Магриб и славные земли Андалусии заняли мусульмане со своим сильным и гордым, как ятаган, богом.

Не даст себя в обиду и древний православный мир Московии.

Бессильной оказалась церковь. Дюжинами возвращались миссионеры из земель Ислама, из Центральной Азии. Измученные, высохшие, как урюк, задирали они порой прямо на глазах у папы свои ветхие рясы и являли взорам жалкую картину: ягодицы с вырезанными на них стихами из Корана, с изречениями типа «Аллах велик. Мы тоже готовимся к Судному дню».

Константинополь перешел под власть турок. Это стало последним ударом. Папа Сикст IV скорбно возвестил владыкам Запада: «Плотная стена ятаганов движется на нас, простерлась она от Кавказских гор до южной оконечности нашей излюбленной Испании…»

Не с кем было торговать прежде сильным купцам. Умирали, задыхаясь в тесноте, мультинациональные компании. С гневным нетерпением взывали о помощи кланы Берарди, Ибарра и энергичный предприниматель из Антверпена Ван дер Дине, семейства Негри, Каттанео, Спинола, Будденброки из Любека, судовладельцы Ганзейского союза и каталонские ткачи во главе с Пуигом. Они знали, что способны на гораздо большее. И обзывали моряков трусами, астрономов — невеждами, королей — скаредными и ленивыми тугодумами. Доставалось и феодальной знати. «Дайте нам простор! Драгоценную древесину! Рынки! Специи и слоновую кость Востока! Довольно терпеть проклятых турок в Mare Nostrum[6]!»

Запад погибал, жадно тянулся к своему мертвому солнцу, пытался воскресить засохший жизненный нерв, уже похороненный праздник. Во мгле монастырского подвала нащупывал он статую греческой богини (которую кто-то когда-то выбросил в море). Люди, утратившие плоть, почти не оставляющие тени, искали себя.

Запад — старая птица Феникс — из душистых поленьев коричного дерева складывал костер для последнего воскрешения.

Ему нужны были ангелы и сверхчеловеки. И рождалась с мятежной силой секта ищущих Рай.