Райские псы

Они рассказывали истории о штормах, о неизвестных созвездиях, о кораблях, плывущих по воле волн, о кораблях, где горят поленья в очагах, но нет людей.

Они отчаянно сквернословили и щедро раздавали свой товар вдовам и калекам, что следовали за ними, словно чайки за каравеллой. Они жили по иным законам. То было видно сразу. И врали с величайшей серьезностью: как отобедали на спине кита святого Брандана, как их товарищи теряли руки в сражениях с гигантским Спрутом или с Касаткой-убийцей.

Один из них поведал растерянному Христофору, что Мальстрем[14] вынес его к самому краю света. Тут он потерял сознание и очнулся уже на берегу Бристоля, где жизнь ему спасла веснушчатая крестьянка, напоив молоком из собственной груди.

Христофор глядел на него в восторге. Морской человек протянул руку и потрепал по щеке белокурого мальчугана. А тот почувствовал, как больно царапнул его жесткий, потрескавшийся, покрытый солью палец. Он поднял глаза и увидел сухие губы, всего несколько желтых, цвета нарвальего рога зубов, торчащих во рту.

Ребятня бежала за ними до самого порта, куда рыбаки возвращались с деньгами портных и ткачей. Здесь опрокидывали они в себя бутыль вина, громко орали песни. Опьянев, кидались на необъятных сирийских проституток: жирных, ленивых, наряженных в пестрые тряпки. Простертых на жалкой роскоши дешевого бархата. Но тут мальчишкам приходилось отлипать от узких оконцев, ибо к ним уже спешил хромой Стаффолани, потрясая дубинкой муниципальной морали.

С тех пор мальчик знал, что море — иной мир. Море — суровый, гневливый, капризный бог. Оно могло вести себя совсем как начальник дворцовой стражи Риццо, когда его дочь Нинфетта удрала в горы с ризничим. Когда море ревело особенно сильно, Суеана Фонтанарроса спешила поплотнее закрыть ставни. А к вечеру хорошо укутанные дети ткачей и сыроваров могли сойти на берег и рассмотреть взбесившегося зверя.

С высоты было хорошо видно, как бил он лапищами о берег. Густой, вновь и вновь накатывающий грохот. Летящая по ветру соленая пена — слюна обезумевшего в цепях праведника. Зверь швырял на песок рыб, морских тварей, остатки кораблей. И даже щупальца гигантского кальмара.

Когда приступ длился более трех дней и надо было как-то успокоить взбесившегося бога, в ближней деревне покупали ребёнка-урода и, надев на него ожерелье из сухого инжира и плащик из куриных перьев — чтобы облегчить несчастному полет в чистилище идиотов, — бросали с кручи.

Через день-два зверь утихал, и можно было снова без опаски рыбачить. О миновавшей вспышке гнева напоминали раскиданные по берегу рыбы-скаты, обломки досок да ракушки. Однажды у берега остался даже кит, которого спешно поделили меж собой акулы и нищие.

По правде говоря, ацтеков волновало лишь одно — решение солнечной проблемы. Они стали заложниками собственной непомерной веры, ибо вбили себе в голову, что их богов, пьющих лишь кровь, обуяла жажда. И решили: без великого» последнего переливания крови не обойтись. Только многотысячная жертва даст силы анемичному светилу и поможет ему дожить до конца временного цикла.

Уаман Кольо, посланник Инки Тупак Юпанки, надевал знаки отличия, готовясь приступить к заключающему этапу переговоров. Луны Мехико-Теночтитлана текли быстро, точно зерна маиса сквозь пальцы юной крестьянки. Как давно поднимался он со своими людьми на плотах по реке от Пиру к берегам ацтекской конфедерации.

Трудно иметь дело с людьми, чья воля целиком подчинена безрассудным богам.

К тому же они слишком верили в злосчастные знаки судьбы. Не видели разницы между символом и реальностью. Покорно ждали свершенья пророчества изгнанного Кецалькоатля: «Я вернусь в год 1-Канья» (1519). И откуда только они взяли, что солнце их умирает? Да, на главной площади Куско, на Уакайпата, к ногам Инки тоже упал пораженный молнией орел. Ну и что? Что общего у мертвого орла с концом империи?

А они верили, что Земля — безмятежно спящая в иле ящерица. Глупцы! Нет, Земля — это пума в момент прыжка из тени в туман. Жизнь…

Непросто иметь дело с людьми, которые магию и воображение ставят выше разума чисел и наук.

Он поправил маскайпачу и вышел на балкон, откуда хорошо были видны рыночная площадь и Большая Пирамида. Теночтитлан! Теночтитлан! Вихрем летящий праздник Мехико. Прекрасный звон гонгов, мальчишки ударяют по ним обсидиановыми ножами, когда вниз спускаются обрызганные жертвенной кровью жрецы.

Ликованье закатного часа. Крики, игры. Толпы народа на улицах. Будто муравейник, где текут медовые реки.