Райские птицы из прошлого века

– Да, да, да… – повторял голубь, подходя к ней. Он выставлял то одну, то другую ногу в перьевом венчике, поворачивался боком и хвостом, раздувал зоб, становясь огромным.

– Ты, ты, ты… – подпевал паре голубиный хор.

Птицы сидели на крыше, далеко, но в то же время близко, белыми мазками выделяясь на ночном убранстве дома.

– Кыш, – нерешительно сказала Тамара.

Почему ее не искали? Ни мама, ни Василий, никто… наверное, Тома слишком долго жила в тени, вот тенью и стала. Обидно. Танькино отсутствие сразу заметили бы.

– Да, да, – выдохнул голубь и замер, уставившись на Тамару круглым красным глазом.

– Я тебя не боюсь, – Тома опустила руку, коснулась холодной влажной травы. Книга лежала ничком, впитывая страницами сырость и давленую зелень, набухая, готовясь заплакать черными типографскими слезами. – Я тебя не боюсь.

– Ух! – фыркнула голубка, расправляя крылья. Она взлетела с места, оглушительно хлопая, и хлопанье это подняло стаю, потянуло в дымно-красные небеса, в которых расплавлялся солнечный диск. Голуби – черные точки, грязь на небе, всполошенные голоса и рвущиеся перья, которые сыпались на землю, в полете становясь дождем.

Горячие капли его пробили одежду и волосы, потекли по шее и забрались в лифчик.

Томочка, забыв про книгу, кинулась к дому. Она бежала и бежала, но дом становился все дальше. Он точно отползал, кружил на месте, подсовывая грязные дорожки, ягодные кусты и деревянные арки с плющом. В ушах звенело, и сквозь звон проникало лишь хлопанье голубиных крыльев.

– Беги, беги! Лети! К нам! К нам!

– Отпустите! – взвизгнула Тамара, поскальзываясь на траве. Она упала на куст жимолости, и острые веточки пропороли блузку, впились в тело, словно желая насадить Тамару на вертел. – Отпустите!

Она отбивалась от ветвей, но куст цеплялся, втягивал в себя.

– Отпустите!

– Тома! – Васькин голос снял наваждение. – Томка, ты где?

– Здесь!

Она села в куст, сжалась, обняв колени, и так сидела, больше не отзываясь на крик. Но Васька все равно нашел. Он хороший, и зря мама его не любит. Мама думает, что главное, чтобы человек богатым был, а Васька вовсе не богат, но он понимает Тамару.

– Ты чего? Ты чего, Томуль? – Он вытащил ее из куста – чем не пасть зеленого дракона, которым теперь представлялся сад. – Тебе плохо?

– Нет.

Она обняла мужа за шею, прижалась, радуясь, что он рядом, такой большой, теплый и надежный.

– Почему ты меня не искал?

– Я искал. Ты в саду была. Спала. И я подумал, что тебе хорошо бы поспать. Ну… на воздухе. Там солнца не было! Зато тепло. Я будить тебя шел.

Он не бросил и не потерял. Он пришел за ней в сад и увидел, что Тамара спит. Подумал, наверное, что лучше ей спать на воздухе, потому как дома – мама. А маме всегда что-то нужно.

– А тут дождь. Промокла?

Дождь уже закончился, и небо догорело, сделавшись темным, как древесный уголь.

– Ты… ты видел голубей?

Ни пера, ни пуха, ни крыльев, ни тем паче курлыканья.

– Тут только одна голубка, – Васька поцеловал Тамару в нос. – Мокрая и замерзшая. Пошли тебя греть.

– Пошли.

Ей приснилось? Конечно. Бывают же сны, которые на пороге яви. Она рассказывала про голубей этой рыжей девушке, которую зачем-то нанял Олег, а зачем – не понятно. И еще читала потом. Наверное, плохая это мысль – читать страшные истории перед сном.

– Там этот… ну который брат его… приехал, – сказал Василий. Он нес Тамару на руках и не пыхтел, не жаловался, но шел легко, хотя весу в Тамарочке – шестьдесят пять кило.

Мама говорит, что Тамара ест как не в себя…

– Олег?

– Он. Нормальный мужик вроде.

Только мама его ненавидит. И теперь о покое в доме можно забыть.

– Что мама? – Тамара покрепче прижалась к мужу.

Плевать на всех, главное – Василий. Ради него Тамара на все пойдет. И он ради нее тоже.

– Кричала. Потом опять кричала. И опять кричала. За сердце схватилась и умирать стала. А эта, которая с Кирой, велела не притворяться.

Бедная мама.

– Ну она и пошла к себе.

– Вась, – сказала Тамара, когда муж остановился. Дом не смел убегать от него и выбросил длинный трап мраморной лестницы. – Давай уедем отсюда?

Лестница уходила вверх, в дубовые двери, за которыми начинался театр чужих людей. Бабушка правильно говорила, что родство еще не гарантирует близости.

– А как же деньги?

– Ну… не знаю. Я боюсь! Я не хочу здесь быть! Я все время думаю про Таньку… мы на кости приехали, на чужую смерть, как… падальщики! И собираемся грызню устроить! Противно.

Кому-нибудь другому Тамара в жизни не решилась бы изложить эти свои мысли, трусоватые и запутанные, как заячий след. Но Васька – не другой. Васька ее понимает. И сейчас он вздохнул, аккуратно поставил ее на ноги и сказал:

– Не дури, Тамар. Я понимаю. И противно, и страшно. Если бы только про нас разговор был – завтра же уехали бы. Но… – он положил ладонь на живот, и Тамара услышала, как бьется его сердце, оно там, в груди, но и тут, близкое, надежное. – Но ребенку нужен нормальный дом. Посмотри на меня.

Она посмотрела. Она готова была смотреть на него вечность, хотя не смогла бы объяснить, почему Васька кажется ей таким особенным. Он некрасивый и простоватый, но другой Тамаре не нужен.