Райские птицы из прошлого века

Мария Петровна зябко повела плечами и, обернув вокруг себя покрывало, – хорошее, шерстяное, только слегка подпревшее, – вышла из комнаты. Она заглянула было в ванную, но, ступив на плитку, отпрянула. Леденющая!

А тапки в чемодане небось. Томка-дурында. Не сказала мама вещи разобрать, Томка и не разобрала. Никакого своего разумения. И Васька такой же, даром что зять.

Грустно.

Мария Петровна выглянула в коридор. В сей ранний час в нем было пусто, тихо. Щербатые стены гляделись печальными, напоминая о грядущих тратах. Зато вот окна хороши, разноцветненькие. И стоят небось прилично. А если их отдельно запродать? Найти доверенного человечка и продать. В доме же нормальные стеклопакеты поставить, можно даже немецкие. Мария Петровна слышала, что немецкие – очень хороши.

Шла она, босыми ногами щупая пол, который за прошедшее время остался гладким, плотным. Как вчера клали! Она наклонилась и, проведя по доске рукой, понюхала ладонь. Ладонь пахла деревом.

Пол же заскрипел. Далеко-далеко, но отчетливо. Как если бы ходил по нему кто-то. И ступал осторожно, крадучись, то и дело замирая. Приличный человек так ходить не станет. Только если вор!

Страшная догадка ошеломила Марию Петровну: Кирка! Она, больше некому. Шарится по дому, вещички прибирает. Сорока-воровка, тянет блестящее, прячет в чемоданине своей, а потом вывезет и продаст! Вот тварь!

Гнев застил глаза Марии Петровны. Решительным шагом двинулась она на звук. Слетело с телес покрывало и осталось лежать шерстяным комом. Не до него сейчас! Белой бязью развевалась широкая ночная рубашка, вздыбились волосы, и стала Мария Петровна походить на постаревшую Медузу. Вот только человек, который вышел навстречу, не окаменел.

Он улыбнулся, перекинул топор из левой руки в правую и ударил, вгоняя лезвие в макушку. Хрустнуло. Брызнуло горячим. И Мария Петровна, рухнув на ступеньки, покатилась вниз. Человек спустился за ней. Пульс он проверял быстро, но тщательно. Затем, закрыв веки, высвободил топор из раны и, ухватившись за щиколотки, поволок. Тело ползло тяжело, оставляя за собой дорожку серо-красных капель. Марию Петровну перевернули на спину, сложили руки на груди и аккуратно оправили ночную рубашку. Напоследок человек сунул в руки белое голубиное перо.

Он уходил в дом торопливым шагом. И слышалось, будто за его спиной оживают стены голубями. Птицы слетаются к женщине, облепляют ее, прижимаются гладкими телами, накрывают крыльями, прячут несчастную от любопытных глаз. Оборачиваться человек опасался: не следует привлекать излишнее внимание.

Саломее не спалось. Она то проваливалась в черную пуховую глубину, то выныривала в явь, чтобы на вдохе отметить время. Часы, висевшие в изголовье, отмеряли его со скуповатой тщательностью.

Когда часы показали шесть, дверь в комнату Саломеи открылась. Она помнила, что запирала эту самую дверь изнутри, но теперь выходило, что дом не послушал Саломею.

И рука тотчас нащупала рукоять старого револьвера.

Револьвер подарил папочка. Привез из Америки, реставрировал и две дюжины пуль отлил. А мама выкрасила их серебряной краской, просто для смеха.

Теперь Саломея сама красила пули, без всякого смеха, убеждая, что красит по привычке.

– Эй, проснись, пожалуйста, – шепотом сказали ей и осторожно коснулись носа. – Пожалуйста, проснись.

Она открыла глаза и увидела Олега. Правда, этот Олег сильно отличался от того, который нанимал Саломею. Тот был уверен, если не сказать, что самоуверен, нынешний – растерян и несчастен.

– Я ее не убивал, – сказал он шепотом. – Я ее не убивал!

– Кого? – шепотом же спросила Саломея.

Он показал руки. На ладонях – красные пятна. На левом запястье широкий неаккуратный порез.

– И топор мне подбросили.

– Кто?

– Не знаю. Но я ее не убивал. Она там, внизу. А ты обещала разобраться.

Саломея встала. Сунув револьвер в карман пижамных штанов, она велела:

– Показывай. И рассказывай.

– Я спал. А тут голуби. Они вчера хотели меня убить. Звали из окна, я высунулся поглядеть и чуть не упал. Кирка спасла. Я ей спасибо сказал, а потом обидел. Фигово вышло. Я ее не люблю. Я вообще не люблю баб, которые как пиявки.

– А она пиявка?

Говорили шепотом. Но Саломея отчетливо чувствовала: дом слышит. Он наблюдает за ними с болезненным вниманием, желая не то помочь, не то помешать.

– Точно. Присосалась к Сереге и деньги тянула.

Кира – крохотная блондиночка с незабудковыми очами, в которых навеки застыло удивление. Кира обожала сынишку и подругу, которая этим обожанием не пользовалась, и вообще будто бы никого не замечала, но просто была.

– Но я хотел извиниться. Все-таки жизнью ей обязан и вообще… короче, я заснул. И проснулся, потому что порезался. Вот.

– Дай сюда, – Саломея прижала ошметок кожи и велела. – Держи его. Потом забинтуем.

Он взялся трепетно, но зажал крепко.

Папа тоже постоянно ныл, когда случалось пораниться, требовал от мамы заботы и внимания. А она смеялась, называла ипохондриком…

– Смотрю – топор. И в крови. Я сразу подумал, что это моя кровь. А потом вот… ну понял просто, что топор не без причины взялся.

– В руки – брали?

– Ну… да. Спросонья. Когда понять хотел.