Райские птицы из прошлого века

И черт побери, я поверил.

Мы вышли из Каира спустя три недели. Все это время я гостил в доме Эддингтонов. Пусть профессор и уверял, что мое присутствие в экспедиции просто-таки необходимо, однако он не удосужился пояснить, в чем же состоят мои обязанности. Также меня не допускали и до сборов. Эддингтон, вновь прежний, нелепый, картавящий Эддингтон самолично руководил всем.

Он нашел караванщика – худого, как вяленая треска, бедуина с шальными глазами опиомана. К бедуину прилагалась пара мальчишек-погонщиков и дюжина верблюдов, крупных злобных тварей, чьи полные горбы и лоснящаяся шерсть свидетельствовали о немалом здоровье.

Эддингтон составил список оборудования, которое казалось ему необходимым, включая крепчайший арабский кофе в зернах, три шелковых платка и фарфоровый сервиз для Ольги. На все мои вопросы мне отвечали одинаково:

– Повегьте, милый дгуг, вам ни к чему бгать на себя лишние заботы, – профессор полировал очечки вельветовой тряпицей и улыбался так, как если бы не было в его жизни секунды, более счастливой.

– Конечно, но я ведь должен…

– Ничего вы не должны. – Ольга появилась, как всегда, в самый неподходящий момент, и душный запах ее духов парализовал мою волю. – Вы ничего нам не должны. Кроме вашего слова. Вы же не разбрасываетесь словами столь же легко, как эти?

Она указала на слуг-египтян, что копошились во дворе, растаскивая коробки, переупаковывая их содержимое в седельные мешки, в мешки обыкновенные, да и просто в ящики покрепче.

– Любопытство опасно. – Ольга протянула мне сигарету, из тех, тонких, ароматных, что призваны придать облику дополнительную женственность. – Вам ли не знать?

– На что вы намекаете?

Стоит ли говорить, что она не ответила. Да и я не нуждался в ответе. И тем же вечером, поднявшись к себе, запершись изнутри, как делал это с самого первого дня, взялся писать письмо Роберту.

Почему именно сейчас?

Я говорил себе, что причиной тому – высокая вероятность моей смерти, ведь пустыня беспощадна к глупцам, мечтателям и безумцам, уж не знаю, кем именно я являлся. И, выводя слово за словом, я описывал всю мою жизнь, впихивая ее на три листа хорошей писчей бумаги с водяными знаками.

Я старался писать в манере шутливой, как если бы ничего серьезного со мной не могло случиться, но понимал – Роберт сумеет увидеть истину.

Если уж мне суждено погибнуть, то хотя бы попрощаюсь с лучшим другом…

Что ж, теперь он попрощался со мной, и мне придется последовать его примеру.

Итак, покинув Каир, мы взяли курс на озеро Карун, но лишь затем, чтобы, преодолев половину пути, свернуть на запад, туда, где не было ничего, кроме пустыни.

Что сказать о пути? Найдется тот, кто сумеет восхититься красотой пустыни, сравнит ее с океаном, воды которого достаточно плотны, чтобы держать людей и животных. Он расскажет о закатах и восходах, когда раскаленный солнечный диск ныряет или же выныривает из песчаной домны, чтобы раскалять ее изнутри. Он споет о приливах и отливах, об изысканных гребнях барханов и тайнах миражей…

Если найдется тот, кто полюбит пустыню.

Я ее ненавидел. Лишь там, оказавшись внутри этого зверя, я понял, насколько он огромен, насколько ненасытен и жаден до малейшего проявления жизни.

Ольга не солгала. Пустыня – чаша, наполненная песком до краев и треснувшая под его тяжестью. И вот он льется через пробоину, захватывая все больше и больше места… Именно песок злил сильнее всего. Не удушающая жара, когда каждое движение становилось подвигом. Не жажда, к которой я в самом скором времени приноровился. Не змеи, скорпионы и пауки – лишь этим тварям удавалось выживать в аду Сахары, но песок. Порой мне казалось, что я уже сам сотворен из песка. Одно неловкое движение – и я рассыплюсь, а ветер пополнит мною гриву очередного бархана…

И стыдно было, что я, самый молодой и крепкий, оказался и самым слабым. Я не веду речь о бедуине или носильщиках, нанятых Эддингтоном и чувствовавших себя столь же уверенно, как и верблюды. Я говорю об Ольге и самом профессоре, который не растерял былой бодрости, но, напротив, был полон самых радужных надежд.

Ольга… Ольга являлась частью этого мира. Ее животное – тонконогое, сухопарое, предназначенное для скачек, а не перевозки груза, – слушалось ее едва ли не охотней, чем собственного хозяина. И хозяин этот не смел перечить «леди-сагиб». Она же восседала в седле, закутанная в белую мужскую тунику, и казалась мне призраком, ведущим наш караван к погибели. Изредка Ольга оборачивалась, взгляд ее скользил по верблюжьим и человечьим спинам, по мешкам и ящикам, но в конце концов всегда останавливался на мне. И в этот миг я смотрел на нее, в нее, желая победить это существо хотя бы в нехитром состязании.

Ольга улыбалась и отворачивалась.

Вечерами она выходила к костру и садилась на плетеный коврик, который расстилали исключительно для нее. Ольге подавали фарфоровую чашку с кофе и трубку с длинным изогнутым чубуком. Профессор принимал странности супруги с величайшим восторгом.