Райские птицы из прошлого века

А дяде Мише нравилась музыка, и Васе становится неудобно за это упущение. Но вот из подъезда выносят крест, а за ним и гроб, который ставят на табуретки. Крышку укладывают рядом.

Последними выходят два крупных смуглых парня и женщина с острым личиком. В нем проглядывается что-то восточное, хитроватое, и Васька удивляется, потому как ему не представлялось, что у дяди Миши жена – такая. Она не плачет, хотя и теребит платок, точно желает разорвать его в клочья. И когда все повернулись к гробу, лицо женщины исказила злая гримаса.

Потом ехали на кладбище в проржавелом, разваливающемся автобусе, который громыхал и трясся, даже когда дорога была ровна. Палома сидела тихо, прижимаясь плечом к Ваське, и дышала на перчатки. Он молчал. Он не знал, зачем они вообще едут на это кладбище, ведь дяде Мише явно все равно…

На поминках Васька выпил. Он и прежде-то пивал, но больше портвейн, тянул из горла, чтоб по-взрослому, а с водки и с мороза, с голода, с непривычного места его разморило. Васька плохо помнил, что было потом, кажется, он порывался сказать тост и говорил, потом пил, что-то рассказывал громко, наверное, анекдот, и сам же смеялся.

Увела Палома. Но повела не домой – в голубятню.

И там Васька заснул. Он проспал до самой глубокой ночи, а проснулся от холода. Голова болела. И еще он не сразу понял, где находится. Курлыкали голуби, пахло влажной распотрошенной подушкой и еще брагой. Светились красным угли самодельного мангала, который дядя Миша использовал вместо печки. И Васька вспомнил, что дяди Миши больше нету.

Огонь развела Палома. Она сидела, накинув старый овчиный тулуп, из-под которого высовывались лишь руки в Васькиных перчатках. Палома ворошила угли железной палкой и что-то мурлыкала, но не себе – голубям, слетевшим на ее плечи.

Птицы не спали. Расхаживали по плечам, забирались на голову, копались клювами в растрепанной прическе и курлыкали, точно обсуждали удивительнейшие находки.

– Сколько времени? – спросил Васька, поднимаясь на четвереньки. – Сколько времени?!

Мать, наверное, обыскалась. И отец будет злиться, по-настоящему, до хмурых складок на лбу и ремня, за который брался редко…

– Не знаю, – ответила Палома. – Ты был пьяный. Тебе нельзя пьяному домой. И ко мне тоже нельзя. Я хотела, но… там эти.

– Понятно.

Уходить. Извиниться и уходить. Бежать бегом, придумывать вранье на ходу и радоваться, если примут, не докучая вопросами. А Палома? Она останется тут, в темноте? С голубями?

Белокрылый гривун[4] перепорхнул на ее руку, уселся и вытянул шею. Темные бусины глаз уставились на Ваську.

– Если хочешь – иди, – Палома погладила голубя. – Я и здесь посижу.

– Нет.

Он останется, потому что… мать сама сказала, чтобы он убирался. Васька и убрался. Пусть пеняют на себя. А вообще…

– Пошли ко мне? – предложил он, вытягивая руки над огнем. Жар проникал в кожу и растекался по всему телу. Становилось хорошо. – Переночуешь… нормально.

– Твоя мама не разрешит. Она думает, что я виновата.

– В чем?

– В том, что ты крадешь, – Палома пересадила парочку турманов с левого плеча на правое. – И она права.

– Да ну?

– Конечно. Я ведь беру эти вещи. Галка тоже говорит, чтобы не брала. А если бы не брала, ты бы не крал.

– Ну и не бери!

– И не буду. Больше не буду.

Ну да, лучше уж голодной, но гордой сидеть. И Васька хотел это сказать, но не смог.

– Мы оба понимали, что ничего не изменится. Я буду воровать, а она – брать ворованное. Мне нравится делать то, что я делаю. А ей нужно есть и одеваться. Вот и все. Что дальше было, знаешь?

– Мне неинтересно. – Тамара оставила попытки вырваться из веревок. – Мне совершенно неинтересно.

– Дальше я сел. Сначала попался на мелочовке. Поставили на учет. Потом попался снова – неудачный год был… и драка еще. Обычная, дворовая. Но получилось нехорошо… человечку голову пробили. Кто – не знаю. Взяли всех. Дали всем. По минимуму, со всяким снисхождением, но дали… мне так вовсе условным. Мама моя, добрая женщина, говорила, чтоб я сидел и не дергался, чтобы поступил куда, хоть бы в училище. И Палома то же самое твердила. Она-то хорошо училась. Отличница. Только знала, что университет нормальный не светит. Да я не об этом… я бы послушал. Не мамку, так ее. И на автомеханика поступить решил. И поступил даже. Отучился полгода. А потом новый отчим по пьяни Палому избил. Ну а я ему рыло начистил, да опять неудачненько. Скопытился дядя. Мне его не жаль, вот только посадили…

– Жаль, что выпустили, – сказала Тамара, заставляя себя расслабиться.

Ей нельзя злить это существо. Ей надо обмануть его.

– Ну да, конечно. А она мне писала, моя Палома. Рассказывала про себя. Длинные такие письма, красивые. Я бы хотел, чтоб она приехала, да только кто ж пустит? Вот и выходила у нас любовь по переписке. Она поступила в университет. На педагога. Выучилась. Работать пошла. А что, детишки ее любили. Детишек-то не обманешь, они подлость и мерзость нутром чуют.

Когда Васька говорил про ту, другую женщину, то становился прежним, добрым человеком, и Тамара не в силах была отделаться от чувства ревности.