Райский сад

Кэтрин делает что хочет, и хорошо. Он давно не ощущал себя счастливым и беззаботным. В такой день хорошо летать… Жаль, здесь нет аэродрома, он бы взял напрокат самолет и поднял Мариту в небо и показал ей, как можно радоваться такому дню. Ей бы понравилось. Но аэродрома здесь нет, нечего и мечтать об этом. А было бы здорово. Еще хорошо бы прокатиться на лыжах. Впрочем, это можно осуществить через пару месяцев, если захочется. Как хорошо, что рассказ закончен сегодня и что рядом она, Марита, и нет проклятой ревности к работе, и она понимает, что ты хочешь сказать и что тебе удалось. Она действительно понимает, а не притворяется. «Я люблю ее и призываю в свидетели тебя, виски, и тебя „Перье“, старина, – думал он, – ведь я оставался верен тебе, слышишь? Хорошо, когда на душе легко. Дурацкое ощущение, но вполне соответствует настроению дня».

– Пошли, девочка, – сказал он Марите, остановившись у дверей в ее комнату. – Что тебя задерживает, кроме твоих прелестных ножек?

– Я готова, Дэвид, – сказала она.

На ней были облегающий свитер и брюки, и лицо ее светилось радостью. Она причесала свои темные волосы и посмотрела на Дэвида.

– Как хорошо, когда ты такой веселый.

– Прекрасный день, – сказал он. – И мы с тобой счастливчики.

– Ты так думаешь? – спросила она по дороге к машине. – Ты правда думаешь, что мы будем счастливы?

– Да, – ответил он. – Все изменилось сегодня утром, а может быть, еще ночью.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ Глава двадцать пятая

Когда они вернулись, машина Кэтрин стояла на подъездной аллее, с правой стороны посыпанной гравием дороги. Дэвид поставил «изотту» рядом. Они вышли и молча прошли мимо маленького голубого авто, а потом по выложенной каменными плитами дорожке подошли к гостинице.

Дверь в комнату Дэвида была заперта, а окна открыты. Около своей двери Марита остановилась и сказала:

– До свидания.

– Что будешь делать после обеда? – спросил он.

– Не знаю, – сказала она. – Буду у себя.

Дэвид вернулся назад через внутренний дворик гостиницы и вошел в дом через главный вход. Кэтрин сидела в баре и читала «Геральд». Перед ней на стойке стояли стакан и наполовину пустая бутылка вина. Она подняла на него глаза.

– Изволили вернуться? – спросила она.

– Мы пообедали в городе, – сказал Дэвид.

– Как поживает твоя шлюха?

– Еще не обзавелся.

– Ну как же, а эта, для кого ты пишешь свои рассказики?

– Ах, рассказы.

– Да, рассказики. Жалобные рассказики о твоей юности и папаше, – пьянице и мошеннике.

– Ну, уж мошенником-то он не был.

– А разве он не надул жену и друзей?

– Нет. Только себя самого.

– Какой-то он жалкий в этих твоих зарисовках, на бросках, или, лучше сказать, бессмысленных анекдотах!

– Ты хочешь сказать, в рассказах.

– Ты называешь это рассказами? – спросила Кэтрин.

– Да, – сказал Дэвид и налил себе стакан дивного холодного вина. День стоял ясный и солнечный, и в симпатичной гостинице было чисто, уютно и светло, но все равно вино не смогло отогреть его сердце.

– Хочешь, я позову наследницу? – спросила Кэтрин. – А то она еще решит, что мы забыли, чей сегодня день, или, чего доброго, снова стали пить только вдвоем.

– Незачем звать ее, раз тебе не хочется.

– Нет, позову. Сегодня она заботилась о тебе, а не я. Поверь, Дэвид, я не такая уж дрянь, какой кажусь.

В ожидании возвращения Кэтрин Дэвид выпил еще шампанского и прочел парижское издание «Нью-Йорк геральд», оставленное Кэтрин на стойке бара. В одиночку вино казалось совершенно непонятным на вкус, и он нашел на кухне пробку, чтобы закупорить бутылку и положить ее в ледник. Но бутылка почему-то была очень легкой, и, посмотрев ее на свет, проникавший через окно, он решил допить остаток вина, а пустую бутылку поставить на плиточный пол. Последний стакан он выпил залпом, но и на этот раз ничего не почувствовал.

Слава Богу, теперь рассказы у него получались. Книга получилась, потому что ему хорошо удались люди, о которых он писал, и еще детали, делавшие книгу правдоподобной. На самом деле ему нужно было только постараться вспомнить всё точно, как было, и решить, что следует опустить, тогда оставшееся обретало форму. Потом он мог, регулируя яркость световых лучей, как в фотокамере, высветить и усилить детали, так, чтобы чувствовался зной и было видно, как поднимается над землей марево. Он знал, что теперь это у него получается.

Слова, сказанные Кэтрин о его рассказах для того, чтобы причинить ему боль, вернули его к воспоминаниям об отце и обо всем, что было связано с ним. «Теперь, – сказал он себе, – постарайся снова стать взрослым и относись к происходящему, не раздражаясь и не переживая из-за того, что кто-то не понимает и не ценит написанного тобой. Она все меньше и меньше понимает твою работу. Но ты работал на совесть, и, пока можешь писать, ничего тебе не страшно. Помоги ей, а о себе не думай. Завтра нужно еще раз пройтись по тексту и отточить рассказ».