Ракалия

В то, что ленивый, приблудный раскормленный ими кот станет разоряться на мышь, я бы действительно не поверил, если бы не знал об инстинкте. На Бергамота давил инстинкт охоты, меня же сейчас изнутри поджигал инстинкт дикой страсти. Ах эта плисовая юбка, старательно удерживаемая Ольгиной ладошкой…

И, прикусив губу, я тринькнул по волану с таким азартом, что он вспорхнул в небеса совершенно по-птичьи. Зацепившись едва-едва за кучную ветку яблони, перемахнул через изгородь и вскочил в распахнутую дверцу чердачной мансарды.

Что за беда…

Ольга, зажав рот рукой, захихикала, я же только хмыкал под расстрельным огнём детских восторженных криков.

– Ну что, Фёдор Александрович, полезете наверх вызволять бедолагу?

Это она меня, стало быть, решила подначить. Почему бы и нет? Не то, чтобы это было важно, бадминтон сегодня, видимо, всем надоел, а тут хоть какое-то приключение.

Прихватив с полянки припасы, мы все разом ввалились через калитку. Меня погнали за приставной лесенкой, одиноко отдыхавшей у скошенного набок амбара. Прислонив её к стене дома, я аккуратно поставил ногу на ступеньку (прочна ли?), и тут Ольга ещё подлила яда:

– Только не говорите, дорогой Фёдор Александрович, что высоты боитесь. У вас у самого под три аршина роста, не поверю.

И уже я лез, перебирая руками занозистые перекладины, даже не глядя по сторонам, к чертям её, высоту.

Ввалившись в душный полумрак мансарды, я тут же оступился и поехал ногой в сторону, но успел собраться, схватился за обрывки верёвок, ткнувшихся в лицо.

Навещал эту мансарду в последний раз бог знает кто и когда, поэтому даже сквозь прищур проступавших через прорехи крыши вечерних лучей проглядывали запустение и хаос. Навалены тут были странные тюки по углам с притаившимися на них корзинами, выглядывал с осторожностью дырявый диван из-под пропылённых, изъеденных молью ковров, высовывались переломанные подрамники, толпились с насупленными медными оковами сундуки, даже старый побитый утюг выполз под ноги. И всё это и многое другое, под завязку было забито вообще тем хламом, который, составляя в своё время смысл жизни какого-нибудь дома, рано или поздно оказывались на никому не нужной свалке (вроде этой, чердачной). Обломки разной мебели, пришедшая в негодность посуда, облупившиеся игрушки, выцветшая одежда и трости и прочий мелкий скарб назойливо лез изо всех сторон, привлекая внимание заглянувшего в случайные гости человека.

Найти в этом скоплении старья волан не представлялось возможным, и тем не менее, нашарив выглядывавшую из боковой дыры свечку, я запалил фитилёк, огляделся.

В прыгающих вокруг тенях мансардное пространство ещё более сузилось, напитавшись одновременно дешёвой мистикой. Тут же вскарабкался на кривое велосипедное колесо паук с подбитым глазом, заскрежетало что-то в дальнем углу, засвербел под крышей ветер. А волана по-прежнему не видать.

Простившись с надеждой вызволить его из неведомой дали, я, как это часто со мной бывало, заинтересовался другим. Почему-то захотелось изучить недра одного из ближних сундуков, и, утвердив прыснувшую воском свечурку на разбитой тарелке, я взялся за ярлычок ничем не скреплённого засова. Крышка со скрипом поддалась и в облаке густой вонючей пыли опрокинулась навзничь.

Внутри под мятущимся светом показалась первым делом большая мутная лупа в костяной оправе и с выдвижной ручкой. Она венчала собой одряхлевшую бумажную кипу, которую я брезгливо отдёрнул выхваченной из-за спины спицей. Под бумагой завиднелся дублённый, в разводах сафьян папки – её я аккуратно, кончиками пальцев, приподнял из сундука.

Папка увесистая, солидная; потянув за бахрому тлелых тесёмок, я прираскрыл и в щели увидел стопку пропылённых бумаг, видимо, неплохо сохранившихся в укромном месте. Осмелев, я эту папку открыл совсем, и под ноги скользнул широкий письменный конверт, гулко стукнувший по сандалиям. Подняв его, я воспользовался лупой, расшифровывая под красным гербом мелкий, занудный почерк неведомого адресанта:

«Ея благородiю Арбо Софiи Шеффнеръ на пески въ осьмую улицу въ домъ №5 Алексеенко»,

под которым размашистым пятном расплывалась клякса нечитаемой подписи.

Письмо было плотным, запечатанным, и во мне зародилось желание приоткрыть его тайну. В душе закопошились сомнения: с детства ведь внушали веру в неприкосновенность чужой переписки, но мелькнула мысль, что раз уж лежит оно тут затерянным, никому не нужным сором, то, может, почитать?

Из размышлений меня вынес далёкий туманный окрик – звали снизу, со двора и, кажется, щёлкнули камешком по крыше. Глянув ещё раз внутрь сундука, где покоился жалостно растрёпанный кожаный формуляр, я хмыкнул, сунул конверт в брючный карман, а затем вылез из мансарды на лестницу.

В этот вечер я отпросился у Магнова на ночь в дом к Ольге Михайловне – уж очень она упрашивала погостить у неё с Леночкой. Конечно, для меня самого эта ночь представлялась небывалым счастьем, поскольку я всё ещё тлел надеждой раскрыться признанием.