Ракетная рапсодия

— А что тут мартини-то. Пятьдесят грамм.

Подозвав официанта, он повторил заказ.

Доев котлету, она снова потягивала мартини через трубочку, чуть раскрасневшаяся, поблескивающими глазами глядя вокруг.

— Так, значит, ты учетчица?

— Угу.

— И давно ты на этом складе работаешь?

— Уже год.

— А про анимацию зачем рассказывала?

Она, блеснув глазами, легкомысленно дернула плечом.

— Ну надо ж было что-то напи…ть.

Матерное слово сорвалось с ее уст с какой-то задорной легкостью, весело и совершенно не вульгарно.

— А раньше где работала?

Она кивнула.

— А раньше — в анимации. Что, ты думаешь, я тебе рассказывала? Все правда.

— А что ты кончала?

— Я? Станкостроительный техникум. Отделение промышленных роботов. Год на заводе проработала, технологом. — Она, поблескивая глазами, улыбнулась, вспоминая. — А потом уже на курсы аниматоров поступила, здесь, в Минске.

— А ты хорошо рисуешь?

— Как тебе сказать… — Она, разом посерьезнев, как-то увлеченно, с неожиданной доверительностью посмотрела на него. — Если вазу поставить, или гипсовую фигуру, я ее не нарисую, а вот картинки какие-нибудь прикольные, — это я могу нарисовать, это я в школе еще рисовала. — Она тряхнула волосами, озарившись улыбкой при воспоминании. — На этот экзамен, на курсы аниматоров, человек двести пришло. Некоторые вообще уже после художественных школ, с мольбертами, с красками. Ну и дали нам задание — нарисовать Красную Шапочку. Ну и стали все рисовать — красками, на ватмане, все правильно так, красиво. — Она хихикнула. — Ну а я нарисовала такую проститутку в мини-юбке и драных колготках. Ну меня и приняли. Двадцать человек из двухсот приняли всего.

— А потом?

— А потом обучалась год на отделении фазовщиков, ну, картинки перерисовывать, потом стала работать. С Профсоюзной неудобно было на работу ездить, я в Минске устроилась дворником, мне квартиру в коммуналке дали. С утра листья метлой разбросаешь или, там, лед ломиком в ватничке сколешь — и на работу. Сразу на четырех студиях — днем по студиям побегаешь, потусуешься, а вечером дома все доделываешь, перерисовываешь, и так четыре года.

— А потом?

— Ну а потом все кончилось, развалились студии, денег не стало, пришлось работу искать. И главное, дом, где у меня комната была, сносить стали, пришлось обратно на Профсоюзную переселиться. Ну и на склад идти работать. Жить-то надо.

— А на студню эту уже никак нельзя вернуться? Или там уже никто не работает?

— Работают, но только совсем уже школьники, девчонки, мальчишки. На чистом энтузиазме, им там совсем гроши платят. На это нельзя прожить.

— А если б ты школьницей сейчас была, пошла бы?

— Конечно.

— Понятно. — Он, осознавая услышанное, крутанул головой.

— Да, обидно.

— Что делать, кому легко.

Она смотрела на него с каким-то благодушно-самоуверенным, беззлобным лукавством. Взяв в руки длинный узкий стакан с мартини, в котором на этот раз почему-то не было трубочки, она как-то по-бедовому, подначивающе-весело взглянула на него.

— Ну что, накатим?

Машинально он сделал глоток. Поставив на стол стакан, он, собираясь с мыслями, взглянул на нее. Она сидела напротив него, большая и разнеженная, обратив к нему веснушчато-довольное курносое лицо. С какой-то всезнающей улыбкой она смотрела на него, словно наперед что-то угадывая и чего-то ожидая от него. Лицо ее казалось ему светящимся, и вся она как будто светилась добротой и любовью, какой-то всеобъемлющей, непутево-безадресной, бездумно, без разбора раздающей тепло во все стороны. Остановившиеся на нем глаза ее, мягко, затаенно сияя, согревали его. Шевельнувшись, она подвинулась на стуле, закинув ногу на ногу. Белое широкое колено ее, взошедшее из-за края стола, словно погрузило его в еще одно облако тепла и сияния. Встретившись с ней взглядом, он, внутренне приподнимаясь, словно всеми чувствами надвинулся на нее:

— Наташа, я хочу поговорить с тобой.

Она, прямо глядя на него, ждуще улыбнулась.

— Угу.

Секунду он медлил, словно пропуская через себя то тягучее, томяще-созревшее, что хотел передать ей. Переполненный этим чувством и в то же время понимая, что должен сейчас перебороть это и говорить очень просто и ясно, подняв глаза, он чуть подался к ней.

— Наташа, я тебе передать не могу, насколько мне приятно твое общество. Я в третий раз тебя вижу и все еще поверить не могу. Я поверить не могу, что такое совершенство возможно, что такая женщина вообще может существовать. — Остановившись, чувствуя, что говорит не совсем то, что хотел, что надо быть более прямым и внятным, он вновь поднял на нее глаза.