Ракетный гром

Малко отложил в сторону конспект. Взглянув на часы, ужаснулся: до звонка еще десять минут! Невольно вновь открыл тетрадь, чтобы продолжить занятие. Там, в конце конспекта, рукою Аннеты было написано: «Прочитала, поправила. По-казенному излагаешь мысль, нет времени, чтобы основательно пройтись. Думаю, что в конце беседы надо рассказать солдатам о подвигах наших воинов в мирные дни. Вспомни и расскажи». Он знал несколько таких примеров. Но тут открылась дверь, и в класс вошел посыльный штаба.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите?.. Рядового Гросулова вызывают в штаб.

Малко вышел из-за стола:

— Кто вызывает?

— Командир. Приехал генерал.

— Генерал? Рядовой Гросулов, идите. —Он вместе с Виктором вышел в коридор. — Если будут спрашивать о «Голубом Дунае», ни слова, и вообще, Витя, не надо распространяться, дело прошлое, все кануло в Лету... Ты понял меня?

— Понял, товарищ старший лейтенант.

— Иди... Нет, постой... А что ты скажешь, если спросят об аварии? Конечно, могут и не спросить, будто бы все утихло, но все же...

— Расскажу, как было...

— Именно?

— Как вы учили, так и поступал...

— Нет, обо мне ни слова. Зачем? Просто скажи: не знаю, может быть, ошибся, действовал так, как мог, старался, как лучше. Ведь так и было, правда? Ну иди, иди, потом расскажешь, зачем вызывали.

Раздался звонок, и Малко, встревоженный, побежал в курительную комнату. Он закурил с такой жадностью, будто целый день не брал сигарету в рот. В окно он видел Виктора. Тот удалялся медленно, как бы нехотя, и его опять охватила тревога. Он бросил сигарету, торопясь, направился в спортивный городок, где ему предстояло провести занятие по физической подготовке.

В кабинете Гросулов оказался один, и Виктор, войдя в комнату, некоторое время колебался, докладывать о своем прибытии или нет. Отец встал, Виктор решился:

— Товарищ генерал, рядовой Гросулов прибыл по вызову подполковника Громова.

Гросулов с минуту молча рассматривал сына: смуглое мальчишеское лицо с резко очерченным подбфродком, покатые плечи, на которых лежали полевые погоны, выцветшая гимнастерка, перехваченная темно-коричневым ремнем с медной бляхой, кирзовые сапоги, которые почему-то показались Петру Михайловичу большего размера, чем носит сын. Все это он увидел как бы одним взглядом и подумал: «Солдат как солдат». Но когда Виктор подходил к столу, чтобы сесть на предложенный стул, у Гросулова немного чаще забилось сердце. Он налил в стакан воды и, отпив несколько глотков, сказал:

— Тебя вызвал я. И наверное, догадываешься, почему. — Петр Михайлович скосил взгляд на сына. Было больно сознавать: сын причастен к аварии, сын не доложил о самовольной отлучке — целый букет проступков. Вот он сидит перед ним, его Виктор. Куда выбросишь отцовские чувства? Сын! Когда ехал в часть, когда выслушивал Шахова. Громова, Бородина, сына тогда не существовало, был оператор, рядовой солдат... Теперь перед ним сын... Виктор...

Трубка погасла. Он подошел к столу, начал стучать по пепельнице. Потом, отойдя к окошку, вновь закурил, ожидая, что Виктор заговорит первым. Он начал ходить по кабинету, громко стуча каблуками. Виктор пошевелился. Гросулов обрадовался: «Ага, сейчас...» Но тот лишь отодвинул пепельницу. И этого было достаточно. Петр Михайлович сказал:

— Запах табака не нравится? А ты думаешь, мне твои фортели нравятся? — В мыслях он начал жестоко укорять себя за то, что тогда, когда увидел Виктора дома выпивши, послушал Любашу, не позвонил в часть. — Ты, по крайней мере, доложил своему командиру о самоволке? — спросил и тут же спохватился, что ему все известно.

— Доложил.

— Ну и как?

Виктор смотрел в окно, как будто и не слушал.

- Не нравится? — спросил Гросулов.

— Что не нравится?

— А то, о чем спрашиваю...

— Это я слышал, папа. За этим ты и приехал?

«Н-да, папа... Я генерал! — хотел крикнуть Гросулов. — Вот ведь мука, генерал, а он тычет». Сказал более сдержанно:

— В каких отношениях ты со старшим лейтенантом Малко?

— Он мой командир.

— И только?

Виктор молчал.

— И только? — повторил Гросулов и, видя, что сын колеблется, сказал: — Можешь на этот вопрос не отвечать. — Он шагнул к столу. — Послушай, что я тебе скажу. Я прожил жизнь нелегкую, трудную, можно сказать. И все же, поверь мне, самое страшное в жизни — ложь. Обмануть человека, своих товарищей — это все равно, что слепого подвести к пропасти и сказать: иди. Понимаешь, как это жестоко, бесчеловечно! — подчеркнул Гросулов, вглядываясь в побледневшее лицо сына. Он отошел к книжному шкафу и, не поворачиваясь, повторил: — Жестоко! По чьей вине произошла авария? Ты что, не знал порядка работы?

— Знал...

— И что же?

— Действовал так, как меня учили, по инструкции...

— По инструкции не могло быть аварии. Это доказано техническими расчетами. Понимаешь: расчетами! Я им верю больше, чем своему сыну. Ты обязан, я требую, в конце концов, вспомнить, как ты производил крепления... Пойдем в парк, и покажи мне все, как было, как было именно в тот момент.